о1. Имя и фамилия
Pierre Domenic Dulaine/Пьер Доменик Дюлейн

о2. Возраст
25/12/1997 (25)

о3. Социальный статус, место работы
После окончания школы, какое-то время посвятил научным изысканиям в области медицины и травологии,  вопреки желанию матери и даже скорее назло ей подался в ряды магловской армии. Спустя некоторое время получил отравление фосгеном и был комиссован домой. После этого вынужден строго следить за своим здоровьем, постоянно пить зелье, способное замедлить процесс отека легких и прибавляющее несколько лет жизни. С большим, чем прежде рвением продолжил изучение и выращивание магических растений и ведение медицинской практики. В 2022 году получил тревожное письмо из Лондона с просьбой приехать и приглашением занять должность преподавателя травологии в ШЧиВ Хогвартс.

о4. Внешность
~Рост: 78 дюймов
~Телосложение:  худощавый, жилистый
~Цвет волос: шатен
~Цвет глаз: карий
~Особые приметы: всегда чисто выбрит

11. Сексуальная ориентация
Гетеро

12. Волшебная палочка
10 дюймов. Мирт и чешуя саламандры.

Я притормозил машину у края шоссе и еще раз посмотрел в свои записи, а затем на карту. Да, все верно, это здесь… После поворота справа будет маленькая закусочная, а за ней кирпичная стена и проход в переулок через таверну. Или постоялый двор? Тут их не разберешь.
Припарковавшись, я вышел из машины и тут же зашелся кашлем. На улице было не то, чтобы холодно… скажем так: этот сырой серый город заползал в душу туманом и хватал мои легкие своими склизкими лягушачьими лапами (как бы сильно я не любил их  жареными в сливочном соусе). Рука судорожно нашаривает в кармане спасительный бутылек с зельем, помогающий мне дышать.
Пустая, чистая, но темная забегаловка. Таких много в любом месте, только у нас они с какой-то ноткой уюта и перца – видимо, поддержание престижа страны. А тут – воспитание заставляет даже мысленно промолчать на этот счет. Где-то здесь меня должен ждать представитель Этого. Я до сих пор не знаю, как его назвать. Просто Этот, пока слово «племянник» все еще застревает у меня горле. Представитель Этого  сидел на крутящейся табуретке перед стойкой бармена или как их тут называют?
При виде меня он подскочил со своего места, засиял, словно и не верил в мой приезд. Да о чем я? Я сам в него не верил. Он почти подбежал ко мне, как бродящий пугливый пес, надеющийся на подачку. Не люблю таких, рядом с ними я становлюсь брезгливым снобом. Небрежно киваю в ответ и, пройдя к тому месту, откуда недавно соскочил и куда чуть позже вернулся этот, как он представился, Энтони Светоч, сажусь на свободное место рядом.
- Выпьете? – оживленно поинтересовался он.
- Я за рулем.
Глаза его округлились:
- Вы же не собираетесь…
- Именно. Я не переношу поезда, - слишком резко, но меня раздражает это место, у меня аллергия на эту страну, - и я немного спешу.
- Ах да, конечно, - Светоч спохватывается и выуживает из внутреннего кармана бережно завернутые во что-то тряпичное документы. Я точно знаю, что там карта, пропуск, приглашение и некоторые выписки из официальных документов дела, из-за которого я был вынужден покинуть Францию.
Не задерживаясь в «Дырявом котле» больше необходимого, я возвращаюсь в машину и, сев за руль, сразу трогаюсь с места. Еще несколько часов до пункта назначения, вероятно, я прибуду ночью, а пока огни дорог, и мысли где-то там в воспоминаниях. Моя мать всегда говорила, что это нравственный мазохизм – вспоминать прошлое, особенное неприятное. Но я люблю вспоминать бред, а в этом бреду было что-то завораживающее.

Маленьким мальчиком Пьер застал еще то время, когда фамилией, которую он носил, называлось множество различных вещей: банк Дюлейна, где ему было нечего хранить, школа Дюлейна, в которой он никогда не учился, какой-то вид выпечки, никогда не нравившейся Пьеру на вкус и много других мелочей, никогда им не использовавшихся. Одно время в Анжу можно было даже сев в такси сказать «к Дюлейну», и оно уносило в волшебный мир, в тридесятое царство, в тридевятое государство, и внутри оно оказывалось еще более волшебным – по-настоящему. Тихий парк обступал. На раскачивающиеся, словно в такт неслышимой музыки, ветки садились птицы. Их пересвист разносился по всей округе, нарушая тишину.
За парком высились массивные дома, подсвеченные огнями дороговизны. Спускался вечер. Здесь был тот самый мир Дюлейна, и Пьер смутно помнил эти времена достатка и вседоступности. Вдруг все это разлетелось. Они обеднели.

Его мать Жюли из семьи де Клермон была взбалмошная. Уже не молода, но все еще красавица, вечно чем-то увлекающаяся: бунтами, бунтарями, крайними теориями, знаменитыми артистами, славными неудачниками. Среди ее постоянных увлечений были разве что внимание и деньги. И… когда-то давно Пьер. Она любила давать ему странные и дурацкие прозвища – Пьеро, Пье, Ро, Цветик,  Пирожочек, никогда не звала его вторым именем: Доменик – и часто возила его показывать родне в Париж.
Его отец Бернард был террористом, некогда очень состоятельным и деятельным, но уже почти разорившимся и отбывавшим назначенный срок в Нурменгарде, а в результате умерший дома от обостренного воспаления легких лишь потому, что его денег больше не хватало даже на не самые дорогие зелья.
Мальчику было опасно носить отцовскую фамилию, поэтому Жюли подавала множество писем с просьбами присвоить Пьеру ее фамилию, но отказы следовали один за другим, и Пьер оставался Дюлейном и все еще на заметке у службы магической безопасности.

- Хотите курить?
- Откуда Вы з’нает’е, что йа кур’ю?
- Я занимаюсь адвокатской деятельностью без малого четверть века. За это время передо мной прошли сотни лиц. Неужели Вы думаете, я не смогу отличить курящую женщину от некурящей?
- Но как?
- Пепел, - рука этого плотного, наглого, гладко выбритого и щеголеватого адвоката коснулась воротничка Жюли.
Жюли неискренне рассмеялась, отчаянно кокетничая.
- Мне так нелов’ко за свой.. хм.. порок – на последнем слове ее голос дрогнул и перескочил на высокие ноты.
Она потерла изумруд своих лучших, надетых сегодня отнюдь не случайно сережек, выдавая этим жестом все свое смущение. Тем временем, движением франта американский адвокат достал из внутреннего кармана портсигар и, открыв его, протянул Жюли.
- Сигары? Но я никогда не курила сигары.
- Так попробуйте.
Достав спички и давая вдове Дюлейн прикурить, он продолжил:
- Ваш муж был очень недоволен: Вы всегда открывали форточку настежь, когда брали в зубы очередной мундштук с сигаретой. По дому гуляли сквозняки, но простужался именно он, а не Вы. Потом он лежал с прострелами в спине и шее. Его отправляли в лечебные ванны, но после пара ему становилось еще хуже. И умер он от воспаления легких, так и не  узнав Ваших мыслей и всей ненависти, которую он породил в Вас разорением.
Она поперхнулась дымом, когда пыталась разыграть трагедию.
- А если Вы такой проницательный, то откровенность за откровенность, - наконец совладала она с собой, - Вы первым предложили свои услуги, стало быть, у Вас далеко идущие цели. Только предупреждаю: я ненавижу мужчин и благотворительность.
- Я тоже. Мы с Вами сработаемся. Вы – выдающаяся женщина.
- С чего Вы решили?
- Ну кто же еще может курить такую дрянь? Это не «Гавана», а дешевая подделка, - его рука крепко сдавила ее ладонь, заставляя потушить сигару.
…
- Какой частью денег Вы намерены рисковать? – застегивая рубашку, спросил адвокат
- Третью, - поправляя перед зеркалом прическу, отозвалась Жюли.
- Я бы рекомендовал половиной. Этого хватит на аренду мастерской и найм работниц. На настоящий доход можно рассчитывать не раньше, чем через год. Что касается аренды помещений, я постараюсь помочь в ближайшие дни. У меня есть на примете один дом.
- Какова же цена Ваших услуг?
- Двадцать пять процентов от выручки и расположение Вашей семьи.
- Цена непомерно высока.
- Не думаю. Деловые переговоры, мадам Дюлейн, - завязывая галстук, он с особым наслаждением выделил ее фамилию, - ведутся не в гостинице, а в ресторанах.
- Простите, я… - Вошедший в гостиничный номер Пьер смутился, решив, что ошибся номером, и собирался было тут же покинуть комнату, но на пороге все моментально осознал и развернулся, - кажется, я не вовремя.
- На кого ты похож? И где ты был? Опять возился со своими цветочками? Лучше бы думал об учебе! – Жюли привычно встречала сына, игнорируя свой растрепанный вид и провокационное присутствие адвоката.
- О, мистер Коллинз, наш покровитель?
- Я не покровитель, я – компаньон.
Пьер неотрывно смотрел в глаза этого плотного и высокомерного адвоката, породистого животного в вымокшей от пота рубашки. Смотрел, ухмыляясь, сжимая кулаки, борясь с желаниями стереть Коллинза в порошок и залепить пощечину матери. Постепенно он преисполнялся презрением к взрослым, заварившим кашу, которой они не в силах расхлебать, но был уверен, что когда он станет старше, все это распутает.

Пьер был порождением двух миров, и жил в междумирье: учился в обычной школе, но читал все те книги по магическим дисциплинам, что достались ему от  неудачливого отца – единственное от него наследство.
Он был беспримерно впечатлителен, новизна его восприятий не поддавалась описанию.
Но как ни велика была его тяга к искусству и истории, Пьер не затруднялся выбором поприща. Он считал, что искусство не годится в призвание в том же самом смысле, как не может быть профессией прирожденная веселость или склонность к меланхолии.
Он интересовался ботаникой, естествознанием, травологией и находил, что в практической жизни надо заниматься чем-нибудь общеполезным, поэтому и пошел в медицину. Не имея возможности изучать ту же стезю в магическом мире, он, однако, не упускал возможности читать всевозможную колдомедицинскую литературу, очаровываясь и сожаления, что в другом его мире нет многих таких чудодейственных средств.
Будучи на последнем курсе, он целый семестр занимался в магловском университетском подземелье анатомией на трупах. Он по загибающейся лестнице спускался в подвал. В глубине анатомического театра группами и порознь толпились взлохмаченные студенты. Одни зубрили, обложившись костями и перелистывая трепаные, истлевшие учебники, другие молча анатомировали по углам, третьи балагурили, отпускали шутки и гонялись за крысами, в большом количестве бегавшими по каменному полу мертвецкой. В её полутьме светились, как фосфор, бросающиеся в глаза голизною трупы неизвестных, молодые самоубийцы с неустановленной личностью, хорошо сохранившиеся и еще не тронувшиеся утопленницы. Впрыснутые в них соли глинозема молодили их, придавая им обманчивую округлость. Мертвецов вскрывали, разнимали и препарировали, и красота человеческого тела оставалась верной себе при любом, сколь угодно мелком делении, так что удивление перед какой-нибудь целиком грубо брошенной на оцинкованный стол русалкою не проходило, когда переносилось с нее к её отнятой руке или отсеченной кисти. В подвале пахло формалином и карболкой, и присутствие тайны чувствовалось во всем, начиная с неизвестной судьбы всех этих простертых тел и кончая самой тайной жизни и смерти, располагавшейся здесь в подвале как у себя дома или как на своей штаб-квартире.
Голос этой тайны, заглушая все остальное, преследовал Пьера, мешая ему при анатомировании. Но точно так же мешало ему многое в жизни. Он к этому привык, и отвлекающая помеха не беспокоила его.
Пьер мыслил музыкальными образами  и очень хорошо играл на всем подряд: от фортепьяно до гитары. Он еще лет с десяти мечтал о сонате, о музыке жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такого творения он был еще слишком молод, и отделывался вместо него сочинением миниатюрных кусочков, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине.
Этим зарисовками Пьер  прощал грех их возникновения за их энергию и оригинальность. Эти два качества, энергии и оригинальности, Дюлейн считал представителями реальности в искусствах, во всем остальном беспредметных, праздных и ненужных.

- Медицина знает только причину смерти, о самой же смерти не имеет ни малейшего понятия, хотя… и в диагнозе могут быть разночтения – рука полного, преклонного уже возраста фельдшера ткнула пальцем в юношу, сидевшего ровно и, вопреки остальным, держащего осанку. Едва рука фельдшера Сомерсона сделала манящий жест, молодой человек сорвался со своего места и, сохраняя внешнее спокойствие, встал лицом к аудитории подле Сомерсона.
- Наш любезный Пьер не хочет видеть очевидного и легкомысленно считает, что причина смерти этого несчастного…
- Удушье от Infernia Noose, - ровным голосом закончил Пьер.
Смешки волной прокатились по аудитории.
- Чем меньше опыта, тем больше наглости, - проговорил фельдшер, - но не это  сейчас главное… Обращаться с покойником нужно как с  живым человеком, ничем не оскорбляя его и внутренне извиняясь за то, что мы вынуждено делаем с ним.
- Но ведь клетки мозга отмирают первыми? – незамедлительно раздалось неуверенное замечание из зала.
- Человек чувствует не мозгом, Винцент, - безошибочно угадал вопрошавшего  Сомерсон, - а всеми рецепторами, и Бог весь, что будем чувствовать  мы, когда окажемся в таком же положении.  А мы окажемся. Все.
Подойдя к стоящему по струнке Пьеру, фельдшер перекрестил юношу:
- Ну, месье Дюлейн, с Богом. В воскресенье умерших веришь?
- Нет, не совсем…
- Мой учитель перед прозекцией выпивал сто грамм неразбавленного спирта и даже однажды обжог себе слизистую. Но я не советую. Вот после прозекции – это другое дело... – фельдшер помолчал, обдумывая что-то свое, но затем продолжил, обращаясь уже только к Пьеру, -  Не веришь в воскресение, то хотя бы читай молитву про себя, а я, например, читаю своему ангелу хранителю… Ангел  мой храни…
Резко оборвав молитву, фельдшер подошол к операционному столу и, наклонившись, под всеобщие смешки достал из-под него черного кота и выкинул животное за шкирку вон. Бледный Дюлейн тем временем стоял, не шелохнувшись, глядя на труп и собираясь с духом. Когда рука его все же потянулась к инструментам, на металлический поднос с громким звоном вывалилась медаль.
- Что это у тебя?
- Талисман…

К моменту окончания Пьером школы и началу серьезным занятием медициной, травоведеньем и сопряженными науками, он уже покинул отчий дом, не желая знаться с матерью, и проживал на съемной квартире в Париже по соседству с семьей, ставшего Пьеру другом, Михаеля Шварца, его младшей сестрой Ларсон и их матерью Ижбет. Семья Шварц переехала из Германии, потерпев там крах, схожий с разорением семьи Дюлейна.
Их новое жилье – небольшая квартира в три крохотные комнатки, с общими кухней, уборной и коридором – не удивляла детей Шварц, не удивляли их и смрад, полутемная парадная и убожество меблировки.  После смерти их отца Ижбет жила в вечном страхе обнищания. Михаель и Ларсон привыкли слышать, что они на краю гибели. Они понимали, что они не дети улицы, но в них глубоко сидела робость перед богатыми, как у питомцев сиротских домов.
Их мать была полной блондинкой далеко за тридцать пять, у которой сердечные приступы сменялись припадками глупости. Она была страшной трусихой и смертельно боялась мужчин. Именно поэтому она с перепугу и от растерянности попадала к ним из объятий в объятья. Так она попала и в объятья месье Коллинза, хотя официально их, конечно, связывали только дела. Он помог им с переездом, он же уговорил Ижбет отдать Михаеля в школу военной подготовки, а Ларсон в пансион для девиц. И он же невнимательно шутил с юношей и заглядывался на девушку так, что та краснела.
Ларсон, Ларе, как звали ее Михаель и Пьер, было немногим больше шестнадцати, но она была вполне сложившейся девушкой. Ей давали восемнадцать лет и больше. У нее был ясный ум и легкий характер. Она была очень хороша собой.
Она и Михаель понимали, что всего в жизни им придется добиваться своими трудами. В противоположность праздным и обеспеченным, им некогда было предаваться преждевременному пронырству и теоретически разнюхивать вещи, практически их еще не касавшиеся. Грязно только лишнее. По мнению Пьера Лара была самым чистым существом на свете.
Брат и сестра знали цену всему и дорожили достигнутым. Надо было быть на хорошем счету, чтобы пробиться. Лара хорошо училась не из отвлеченной тяги к знаниям, а потому что для освобождения от платы за обучение надо было быть хорошей ученицей, а для этого требовалось хорошо учиться. Так же хорошо, как она училась, Лара без труда мыла посуду, помогала в делах матери и ходила по ее поручениям. Она двигалась бесшумно и плавно, и все в ней – незаметная быстрота движений, рост, голос, серые глаза и белокурый цвет волос были под стать друг другу.

Быстрый топот ног, вбегающих вверх по лестнице в темноте, разуться, проскользнуть на смежную кухню, не включая свет, открыть шкаф и достать бутылку виски. Тихо-тихо, стараясь не шуметь, не разбудить никого в столь ранний час, налить две трети бокала и убрать на место, чуть слышно скрипнув дверцей старого шкафа. Выпить залпом, поперхнуться и закашляться, но быть окрыленным, счастливым, как никогда. Пройти на цыпочках к себе, но заметить свет ночника в приоткрытой двери комнаты Лары.
- Это было удушье от Infernia Noose – торжественным шепотом заявил Дюлен, подкравшись со спины и обнимая Ларсон за плечи.
- Вы что?! Вы с ума сошли?! – вскричала девушка, запахивая халат и резко отступая от Пьера.
- Простите, но это же… это.. – счастливый Пьер присел на стул спиной к девушке и закрыл руками глаза, давая ей возможность привести себя в порядок.
- Это же удушье от Infernia Noose! Понимаете? – он порывался оглянуться, чтобы встретить ответный огонек счастья в глазах девушки, но вовремя спохватывался и снова отворачивался, прикрывая руками глаза, - Я оказался прав, понимаете?! Это мой первый диагноз, Лара, это мой первый диагноз в жизни!  И… и прям в самое… хотя даже фельдшер не верил!
- Послушайте! У мамы сегодня был сердечный приступ, а Вы тут лезете в шесть утра  со своим удушьем! – завязывая пояс халата, гневно выпалила Ларсон.
- А что с мадам Шварц? – лицо Пьера моментально стало серьезным и озадаченным.
- Слабость. Частый пульс, - девушка уже пришла в себя и заговорила более спокойно, хотя нотки укора все еще слышались в ее интонациях, - Михаель вернулся с училища и просидел с ней до самого утра.
Она приблизилась к медику и, склонившись рядом с ним, налила в бокальчик ментоловой микстуры, которую последние два дня она пила как средство от кашля.
- Боже! Да Вы пьяны! - почувствовав запах алкоголя, Лара с недоумением и возмущением смотрела на Дюлейна.
-  Это традиция такая! – забрав из ее рук бокал, Пьер залпом выпил содержимое, чуть скривившись, и тут же пояснил, - чтобы не пахло. Идемте.
- Мамочка, Пьер вернулся.
- Как себя чувствуете? - взяв Ижбет за руку, чтобы сосчитать пульс, он другой рукой полез за стетоскопом.
- Слабость и тревожно что-то…
- Нууу, беспокоиться не о чем: пульс ровный… и в пределах нормы.
- А как потом опять? И если… я умру… Пьер…мне нужен твой совет… Лара, оставь нас.
Ларсон неслышно поднялась с края постели матери и, кивнув, покинула комнату, притворив за собой дверь.
- Пьер, ты талантливый… А талант, это… не как у всех… Ты должен что-то знать… Скажи мне что-нибудь… Успокой меня.
– Ну что же мне сказать, – Дюлейн беспокойно заерзал по стулу, встал, прошелся и снова сел. – Во-первых, завтра вам станет лучше – есть признаки, даю вам голову на отсечение. А затем – смерть, сознание, вера в воскресение… Вы хотите знать мое мнение естественника? Может быть, как-нибудь в другой раз? Нет? Немедленно? Ну как знаете. Только это ведь трудно так, сразу…
И он прочел ей экспромтом целую лекцию, сам удивляясь, как это у него вышло.
Он расхаживал по комнате, говоря это. И дал мадам Шварц фиолетовый лист одной из своих любимых трав, положив крохотный листочек на язык пациентке. «Усните», – сказал он, подойдя к кровати и положив руки на голову Ижбет. На другой день мадам Шварц стало лучше.

- Черт знает что, – первое, что сказал Пьер, вернувшись в комнату ждавшей его Лары, – я становлюсь каким-то софистом и шарлатаном. Заговариваю, лечу наложением рук.
- Ну как она?
- Все нормально.
- А я знаю, почему Вы выбрали медицину, - девушка хитро улыбнулась, - потому что это выгодно: всегда при деньгах, почетная старость
- М-м, как же это Вы догадались?
- Ха! Так значит я права?
- Угу, - в голосе Пьера слышалась насмешка, а сам он стоял, опершись на спинку стула и, подперев рукой подбородок, разглядывал портреты французских поэтов на стене Ларсон.
- Только учтите: это – не для меня!
- А-а-а, ну да, успешный врач не для духовного брака.
- Нет.
- Угу… а Вы знаете, такой брак тоже не для врача.
- Хм! Ну вот и договорились!
- Вот и договорились.
- Доброй ночи! – Лара сложила руки на груди, ожидая, пока гость покинет ее комнату.
- Спокойной ночи, - вопреки возмущенному тону Ларсон, голос Пьера был ровным, спокойным и словно безразличным.
Подойдя к двери, Дюлейн прислонился к косяку и, улыбаясь, несколько минут внимательно смотрел на Лару:
- Я пошутил.
- А я нет.

- Поздравляю! Дождались, месье Дюлейн!
- Вас также, месье Ла Конте, - живо отозвался Пьер, закрывая дверь в кабинет колдомедика, под началом которого он стал работать после их случайного знакомства, - но с чем?
- Ты что, газет не читаешь?
- По правде сказать – нет.
- Мы вступили в войну!
- Так что же Вы радуетесь? Вы так уверены в нашей победе?
- Да какая победа? Акстись! Скорее всего, мы будем разбиты…
- Тогда… Вы знаете, тогда я вообще ничего не понимаю, - молодой врач с недоумением смотрел на колдомедика, разливавшего спирт по мензуркам.
- Я всегда говорил, что ты дурак, хоть и талантливый. Выпьем за подарок Мерлина мировой колдомедицине! - чокнувшись мензурками, медики залпом их осушили, после чего Ла Конте заботливо поинтересовался, - слизистую не обжог?
- Нет.
- Ну, тогда садись. Кто ты был до войны? Способный диагност, неплохой хирург, начинающий траволог с большой перспективой на будущее в колдомедицине. А… Но эта перспектива может и не наступить. Вот в чем штука, - все это Ла Конте говорил, сначала склонившись над Пьером, занявшим предложенный стул, а затем стал расхаживать по кабинету, - А теперь! У тебя есть возможность развернуться! Материал… ты получаешь огромнейший! Сколько новых средств и методов ты сможешь опробовать и испытать, а зная тебя – и придумать новые. Прорыв!
- Нуу, я надеюсь, под Вашим руководством?
- Действительно дурак! Руководства не будет – меня из больницы никто не отпустит. На фронт поедешь ты один.
- На какой фронт? Вы что, месье Ла Конте, у меня диссертация, научная работа, теплица, дюжина больных…
- К акромантулу работу, к акромантулу теплицы, к акромантулу больных. Вы вспомните, что дали медицине первая и вторая мировая война? Да и первая магическая… и кто был бы Жорж де Шар без нее? Алкоголик с трясущимися руками, забывающий скальпель в брюшной полости больного.  А кем он стал? Гением для магов, чудотворцем, для маглов. Хотите быть чудотворцем?
- Нет.

- Добрый день, мадам Шварц
- Добрый, будь он не ладен.
- Мне нужно с Вами поговорить.
- Вляпались все же! Пьер, чем он думает и о чем?!
- Да кто?
- Президент! Отношения с другими странами и так напряжены! Запомни этот день, Пьер! 14 августа 2019 года – начало конца! Франции больше нет. То есть, она еще есть, но скоро ее не будет. Пойдем на кухню, Лара звала пить чай.
- Что-то случилось? – голос Ларсон был тихим, а на ее лице отражалась тревога.
- У нас у всех случилось, Лара - война.
- Прости, мама. Пьер, я налью Вам чаю?
- Нет, спасибо, Ларочка, я сам.
В тишине они просидели около получаса.
- Меня посылают на фронт, - наконец, нарушил молчание Пьер, - но я не поеду.
- Я так и знала! Я знала! – вскричала Лара.
- Я же сказал, что никуда не поеду.
- Я не верю ни единому Вашему слову! – она уже рыдала, пересев на диван и уткнувшись лицом в подушку.
- Нет, ну только без истерик, - тихо проговорила Ижбет, отводя глаза в сторону, - не желаю их слышать. Лара… Лара, ну что ты ревешь? Лара!
Обняв дочь за плечи, мадам Шварц тоже залилась слезами.
- Ну что, будем реветь втроем? – Пьер пересел перед диваном, прислонившись щекой к плечу Лары.

Третий день стояла мерзкая погода. Это был третий месяц войны. Вслед за успехами первого месяца начались неудачи.
Доктор Дюлейн, которого звали прежде просто Пьером, стоял в коридоре хирургического корпуса клиники, против двери палаты, в которую поместили только что привезенного Михаеля Шварца.

Всего два месяца прошло со дня прибытия Пьера на фронт, множество переживаний, операций и случаев отделяло его от времени, когда он был еще совсем неопытным, но уже брошенным в одиночку на борьбу со смертью, но он все еще временами чувствовал себя студентом и неопытным юнцом. Множество раз он в порыве малодушия проклинал день, когда избрал для себя медицину, день, когда его отправили на фронт одного, как на погибель, без поддержки, без совета.
Первое, что Пьер отметил по приезде во фронтовой госпиталь – это богатейший инструментарий и ему подстать аптечный склад. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках можно было найти все, что угодно. Были даже патентованные заграничные зелья новых образцов, о многих из которых Пьеру даже не приходилось слышать – небольшой подарок-забота от Ла Конте, распорядившегося прислать это Пьеру, незаметно для посторонних глаз.
С наступлением вечера Дюллейна одолевали тревожные мысли, ему казалось, что он не справится, не оправдает звания доктора. Чувство никчемности одолевало его при мыслях о возможных больных и будущих ранениях. Потом их буду сотни и тысячи вполне обыденных и очень тяжелых, с какими-то удастся справиться лучше, с какими-то нет…
В первую же ночь привезли раненых. Пьер, спешно разбуженный и поднятый с постели, влетел в операционную без кровиночки в лице. Его мысли заходились криками о том, что за ужас может ждать его за закрытыми дверями. Нервно сглотнув, он распахнул двери в светлую комнату. На операционном столе, на белой клеенке он увидел его, и все мысли померкли в голове.
Светлые, чуть рыжеватые средней длины волосы свешивались со стола сбившимся засохшим колтуном. Штаны были изорваны, и кровь на них алела разными оттенками: от буро-черного до нежно-розового, смешавшегося со светлой тканью брюк. Свет операционных ламп показался желтым и живым, а лицо раненого бумажным, белым, а  нос заостренным.
В операционной секунд десять было полное молчание, только за закрытыми дверями слышались быстрые шаги, стоны и чьи-то приглушенные голоса.
Медсестра подошла к раненому и острыми ножницами от края доверху разрезала штаны. То, что увидел Пьер, превысило все его ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня  безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.
– Дааа, – тихо молвила сестра и ничего больше не прибавила.
Выйдя из минутного оцепенения, Пьер взялся за пульс пациента. В холодной руке его не было. Лишь после нескольких секунд он нашел чуть заметную редкую волну. Она прошла… потом была пауза, во время которой доктор успел глянуть на синеющие крылья носа и белые губы… Хотел уже сказать: конец… по счастью, удержался… Опять прошла ниточкой волна.
Вот как потухает изорванный человек, но тут уж ничего не поделаешь – осколки мины.
Но вдруг Дюллейн сурово сказал, не узнавая своего голоса:
– Камфары.
Медсестра склонилась к его уху и шепнула:
– Зачем, доктор? Не мучайте. Зачем еще колоть. Сейчас отойдет… Не спасете.
Пьер лишь злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал:
– Попрошу камфары…
Сестра со вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же бросилась к столику и сломала ампулу.
Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее, он ловко и быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча.
«Умирай. Умирай скорее, – молил про себя Пьер, – умирай. А то, что же я буду делать с тобой?»
– Сейчас помрет, – как бы угадав его мысль, шепнул фельдшер. Он покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню. Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Юноша лежал, как труп, но не умер. В голове доктора вдруг стало светло, как под стеклянным потолком далекого анатомического театра.
– Камфары еще.
Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи он начал четко соображать – уверенность, что сообразил, была железной, – что сейчас придется в первый раз в жизни на угасшем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ведь у него же нет крови! За длинную дорогу до госпиталя вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли он что-нибудь сейчас, слышит ли. Он молчит. Почему не умирает?
– Готовьте ампутацию, – сказал Дюллейн фельдшеру чужим голосом.
Акушерка посмотрела дико, но у фельдшера мелькнула искра сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов.
Прошло четверть часа. С суеверным ужасом доктор вглядывался в угасший глаз, подымая холодное веко. Ничего не постиг. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо бежали по лбу из-под белого колпака, и марлей сестра вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах  раненого теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскать или нет? На бедрах сестра, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического раствора.
Пьер взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете видел ампутацию) кому-то… И умолял теперь Мерлина, чтобы уж в ближайшие полчаса пациент не умер… «Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию…»
Теперь работал только здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки. Дюллейн кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. «Сосуды начнут кровить, что я буду делать?» – думал он  и волком косился на груду торзионных пинцетов. Срезал громадный кус человеческого мяса и один из сосудов – он был в виде беловатой трубочки, – но ни капли крови не выступило из него.  Зажав его торзионным пинцетом, двинулся дальше. Пьер натыкал эти торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды «Артериа… артериа… как, черт, ее?…» В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и доктор стал мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость, чуть досадуя, что не может сделать это проще и быстрее при помощи магии на глазах у этих людей. «Почему не умирает?… Это удивительно… как живуч человек!»
Кость отпала. В руках у фельдшера осталось то, что было ногой. Лохмы мяса, кости… Все это отбросили в сторону, и на столе оказался юноша, как будто укороченный на треть, с оттянутой в сторону культей.
Потом Пьер вязал лигатурами, потом, щелкая коленом, редкими швами зашил кожу… но остановился, осененный, сообразил… оставил сток… вложил марлевый тампон… Пот застилал глаза …
Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:
– Жив?
– Жив… – как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и сестра.
– Еще минуточку проживет, – одними губами, без звука сказал фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: – Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем… а то не дотянет до палаты… А? Все лучше, если не в операционной скончается.
– Гипс давайте, – сипло отозвался Дюллейн, толкаемый неизвестной силой.
Весь пол был заляпан белыми пятнами, все медики в палате были в поту. Полутруп лежал неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное окно на месте перелома.
– Живет… – удивленно хрипнул фельдшер.
Затем  стали подымать, и под простыней бы виден гигантский провал – треть тела оставили в операционной.
После доктор мыл окровавленные по локоть руки и исподлобья взглянул на лица коллег, когда неожиданно медсестра спросила:
– Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? Очень, очень хорошо…
У обоих помощников в глазах светились  уважение и удивление.
– Кхм… я… Я только два раза делал, видите ли…
В больнице стихло. Совсем.
Через несколько минут Пьер был у зеленой лампы в кабинете докторских комнат. Дом молчал. Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле, усталое, казалось, постаревшее, скорбное, с глубокой складкой над переносицей. Теперь было спокойно. Юноша выжил, значит поправится, встанет на ноги, на обе. Пережил эту ночь, значит, можно будет через недельку, когда его будут отправлять отсюда, и Костероста дать, и сыворотку Энергейна.

Мир рухнул в две тысячи двадцать первом. Пьеру было двадцать четыре.
Вначале на городок, где находился опрно-медицинский пункт, полетели зажигательные смеси, озаряя небо ярким белым светом, превращая ночь в день, слепя глаза и приправляя сверху всех бегущих белым порошкообразным раскаленным пеплом. Горящие хлопья попадали на кожу, въедаясь в нее, прожигая, оставляя глубокие химические и термические ожоги или сжигая тела.  На город пролился огненный дождь, люди, пораженные этим разноцветным веществом, начали гореть. Потом находили погибших с необычными ранениями: тела обгорели, а одежда осталась нетронутой.
Дюлейн выбежал из дома, остановившись в нерешительности вместе с десятком коллег, наблюдавших эту картину ужаса с высоты холма, в низине которого и находились «Новые Помпеи».
- Это же… это фосфор, - в ужасе прошептал Пьер. Фосфор взрывается и образует облако. Всему в радиусе ста пятидесяти метров – конец. Это понимали все, но все же, после прекращения атаки, когда белая туманная завеса рассеялась, обнажая пустующие улицы, все как один ринулись к городу в надежде найти и спасти хоть кого-то.
Пьер быстро потерял из виду товарищей, он бежал, кашляя от удушливого запаха горелой плоти, едкий дым и еще не совсем рассеявшиеся испарения фосфора жгли раздраженные глаза, застланные потоками слез. Гулкие удары сердца отдавались в висках, нос забивала пыль, поднявшаяся отовсюду, поэтому резкий запах прелого сена и хлорки не сразу дошел до сознания доктора, слишком поздно распознавшего в нем фосген.
Заходясь удушающим кашлем, Пьер быстро начал слабеть и терять связь с реальным миром. Уже ничего не видя в окружившей его тьме, он почувствовал чьи-то теплые руки и услышал далекий женский голос.

Перед глазами стали явно проступать строчки из постановления комиссии. Меня комиссовали домой в связи с отравлением фосгена. Но эти строчки отравляли душу куда сильнее газа, они вгрызались белым фосфорам, растворяя все до кости…
По глазам резанул яркий свет фар встречного авто, и я спешно переключил все внимание на дорогу, оставляя прошлое далеко позади, словно ничего и не было. Впереди меня ждали стены школы, вероятно, какой-то ужин, новая доза зелья и это…капля сырости или как-то так, мне еще предстоит придумать для него достойное прозвище.