Жерла каминов вспыхивали магическим пламенем, выпуская из объятий зеленых всполохов волшебников и волшебниц разных возрастов и достатка, дальние родственники переговариваются между собой и занимают свободные комнаты в доме, домовики снуют, чтобы скорее удовлетворить притязания ворчливых хозяев на комфорт. Пир стервятников. Картины, комоды, пожелтевшее от времени фамильное серебро влекли алчные взгляды, маги помнили и о сейфе в недрах подвалов, и о библиотеке почившего главы семейства; поговаривали, за каждую книгу можно было выручить по сотне галеонов. Разборки доходили до рукоприкладства, поверенный, промокая взмокшую от напряжения шею, призывал потенциальных наследников к порядку, разнимая в очередной раз двух бойких племянниц покойной, что старались поделить инкрустированный драгоценными камнями туалетный столик. Громкие и крикливые родственники столовались здесь же, собираясь бурлящей сворой в гостиной, истощая кладовые с завидным успехом, дети с визгом носились по коридорам, сбивая с ног. Оливетта прибыла в отчий дом в ночь перед назначенной датой, в дальней комнате затопили камин и дверь по обычаю оказалась заперта, у могилы отца зацвел вереск, лиловые цветы пробивались вопреки суровой погоде, еще не спавшим холодам. Старшая из семьи Роули умела ступать неслышно, её присутствие в доме было заметно лишь по мелким признакам, неуловимая печать дыхания. По приезду женщина заглянула на кухню, отписав местным лавочникам заказы, перекинулась парой слов в полумраке коридора с управителем матери и привела с собой собственных домовиков, которые спорно принялись прочищать дымоходы, вытряхивать ковры и чистить светильники.

По утру в столовой был накрыт завтрак, скромная смена блюд, не подходящая для светского приема, но достаточная для приема близких гостей, хрустящий хлеб, салаты, вино, свежее белье и обильный запас свечей в каждой занятой комнате, Оливия Роули к столу не спустилась, брезгливо наблюдая из окна за тем, как резвятся отпрыски кузин во дворе. Голая бесплодная земля перемежалась с камнями, поместье стояло у самого обрыва и именно за этот вид бушующего моря из окна женщина цеплялась с особым упорством. В кабинете отца собрались главы семейств, выдающиеся представители, говорили тихо, все чаще с опаской посматривая на женщину, Оливетта чувствовала свое превосходство. В комнате собрались фермеры, да мелкие клерки, большая часть которых были уже преклонного возраста, лица погрязли в морщинах, а глаза выцвели, им не хватало смелости заявить собственные права, воспротивиться воле девчонки. По мановению девичьей руки дверь кабинеты резко закрывается, её голос тих, но набирает силу, звенит хрусталем, обнажает сталь, статная фигура двигается по кругу, приковывая все внимание. Слова Роули противоречивы, притесняют многие интересы, но взамен женщина предлагает простую жизни, решение всех проблем, отсыпает золото, чтобы оставить за собой право владения поместьем, пресекает споры еще в корне, резко оборвав препирания. К концу дня поверенный, устало выдохнув, все же зачитал скомканное завещание, составленное еще во времена отца, Оливетта стояла недвижимая, наблюдая за низкими страстями, гуляющими по лицам кузин. Семья матери вырождалась, мальчики не доживали и до пяти лет. Проклятье ли? С такими благоверными и матерями, не удивительно, — Оливия сухо поджимает губы, разгадывая вспышки гнева, зависти на лицах собравшихся.

До ночи не стихали обсуждения оглашенного завещания, всплыли старые обиды, и наследники еще надеялись выгадать пару сиклей. Известие о смерти матери застало Оливию за поездкой во Францию, ровным почерком министерский работник сообщал о кончине выдающейся волшебницы, глубоко любимой матери, — стандартная форма сожалений и ни грамма личного, но следом ничего не произошло. Женщина буднично откинула письмо к вороху вскрытой корреспонденции, ни потрясения, ни шока, ни боли, руки продолжили свой путь, подписывая документы и письма, глаза пробегались по строкам, вычитывая заметки, живо откликались на взгляды, губы складывались в улыбки. Оливетта не чувствовала одиночества, она давно с ним сроднилась, расчетливо прикидывая в голове во сколько обойдется приезд родственников и похороны, работа юриста. Последним пунктом этой поездки, конечно, был младший брат, о котором Роули никогда не забывала, но говорить о таком в приличном обществе не принято. На конюшне пахнет сеном, влагой и взмыленными животными, — так пахло от отца, волшебница идет неспешно, разглядывая с придиркой окружение. — Поместье осталось за мной, — в голосе нет семейной теплоты, женщина лишь сообщает магловскому отродью его дальнейшую судьбу. — Я тебя не прогоню, — снисходительно, но отстраненно, перекладывая в руках перчатки праздно. — Шестьдесят галеонов в год — твое содержание. И, конечно, комнату матери ты больше занимать не будешь. — Разве она не знала? Безмолвная хранительница семейных тайн, проглатывала правду, словно горькую настойку. Подходя к конюшне, наблюдая за мужчиной, Оливетта лишь на мгновение засомневалась, понимая, что нет ей места в этой жизни и никогда не было. Так стоит ли продолжать вонзать иголки ядовитых слов?

Слова, брошенные на удачу, попали ровно в цель, подтверждая самые худшие опасения. Волнительная сцена, обернутая плотным куском пыльной ткани, присыпанная щекочущим ароматом иссушенных роз, не могла быть всего лишь плодом богатого воображения, не являла собой случайность, слабость сбившегося с пути и погрязшего в переживаниях светлого человека. В стенах дома так много ниш, смотровых окон и замочных скважин, к которым юная волшебница приникала с содроганием сердца, опускаясь на колени и всматриваясь в открывавшуюся, словно в калейдоскопе, сцену. Сладость переплетенные со стыдом, отношения, выходившие за рамки родительской любви, и как бы Оливетта не повторяла себе, что Теодор ей не брат, избавиться от липкого страха, бродившего по спине, не могла. Пальцы, задержавшиеся дольше положенного на его щеке, или ласковая привычка поправлять воротник. Роули без эмоционально смотрит в прошлое, вглубь себя, ведет плечами от отвращения, и все же низменно завидует. Мальчишка получил мать, отца и дом, которого ему не причиталось, получил странную, во многом жестокую любовь матери и признание, заботу отца. Все должно было закончиться тридцать лет назад, после смерти младшего брата, Теодор Квентин Роули лежит в могиле без имени, не познав ни юношеской горячности, ни степенности зрелых лет. Оливетта оборачивается, очерчивает взглядом путь конюха. Последний раз волшебница ездила верхом в то короткое жаркое лето, когда в доме уже появился подменыш, но отец еще не мучался вопросами здоровья. Лив, — со смехом окликивал отец, брал жеребца под уздцы и в сотый раз объяснял дочери, что нельзя утягивать вожжи до предела, нужно оставлять пространство для маневра, позволить животному чувствовать волю, и было что-то глубокое в его словах, тогда смысл ускользал от волшебницы, но бродил по нутру, впитался с кровью, закладывая силу в женскую руку. Законы политической игры так легко перекликались с уроками, как объезжать лошадей. В закатных лучах Роули каталась без сбруи, сжимала босыми пятками лоснящаяся бока жеребца, вплетала ломкие пальцы в густую гриву и прижималась к жилистой шеи ближе, нашептывая заклинания, подобно первым ведьмам, на ухо. Оливия загоняет коня в уже знакомый пруд, где живет келпи, удерживается на разгоряченной спине только чудом, кругом сверкают брызги, животное бьёт копытами, ржет, взбивая вокруг себя пену, девчонка с вызовом смотрит на побледневшего отца, мать одной рукой держит за руку мальчишку, второй закрывает рот, будто слова вместе с языком норовили вывалиться. Тем же вечером Роули-старший прикончил породистого жеребца, вытягивая силу из крупного тела, истончающего пар и саму жизнь. Девочка следила за каждым движением, испытывая смесь сожаления и тоски, именно это Оливия чувствовала, глядя на Квентина. Взрослый, сильный мужчина, в чьих жилах текла не кровь, свинец, утягивал себя в рубашку, в нелепые правила приличия, покорно опускал взгляд, соглашался с каждым словом ополоумевшей тетки. Лив впервые смотрит на брата прямо, рассматривает и пресловутые пуговицы, которые дались с трудом, и спрятанные в карманы руки, и борется с откровенным желанием ударить, высечь мальчишку, чтобы наконец научился сопротивляться.

— Я связана непреложным обетом, — женщина откликается глухо, приподнимает подбородок, разглядывая конюха с презрением, высказывая своим поведение больше, чем могла сказать на всех языках мира. В её словах всегда двойное дно, и вымысел тонко вплетён меж фактами, что не отличить Искренность потеряла самоценность, превратившись в средство достижения желаемого. Оливетта молчит, морально обнаженная, без ослепительных улыбок и искусной фарфоровой маски личной заинтересованности, серое безразличие красит лицо, шрамы от крючков чужой наживы, как напоминание о неопытности в игре. — Чтобы получить наследство, мне нужно с тобой примириться, — подобно заядлому игроку, Роули выкидывает на стол карты, аккуратно и продуманно. — Воскресные обеды, следующие полгода, должны этому поспособствовать, — почти чаепития с матерью, на которые Оливетта получала приглашения и неукоснительно прибывала, имея смутную надежду на радость общения с родительницей, но все чаше проводя их в молчании. — Мне нужен конюх, чтобы следить за наследием отца. Иначе… — женщина кидает неодобрительный взгляд по конюшне, высчитывая сумму, в которую будет обходиться содержание, — придется всех усыпить. Ты с этим справишься? — Волшебница спрашивает с сомнением, с откровенной насмешкой победителя, ведь в банке у неё был собственный счет, с её мнением считались, спрашивали совета и готовы были платить лишь за возможность знакомства. Чего добился ты, чтобы получить любовь матери? Ничего. Злорадство приятно скручивало душу. Немыслимо добровольно отказаться от возможности унизить младшего брата, напомнить мужчине о его месте, пнуть начищенным сапогом благосостояния. — Впрочем, я всегда могу найти тебе работу попроще, чтобы ты со своими магловскими мозгами мог справиться. Моей матери больше нет, чтобы заступиться за тебя. — Магические светильники мерцают в ночи, изобличая на женском лице высокомерие, присущую ей надменность. Со смертью матери руки Оливии развязались, и, если в прошлом девица сдерживалась от особо откровенных издевательств, балансируя на грани меж детской забавой и скверным характером, теперь не было смысла притворяться в привязанности к любимцу матери, выслужиться уже не получится. В её глазах нет ни жалости, ни тоски, ни сопереживания. — Помнишь озеро в южной части сада? Была бы моя воля, я бы тебя загнала туда вместо жеребца. И утопила. — Черный, словно смоль, лоснящийся скакун, которого отец подарил Теодору по случаю дня рождения, которого Оливетта выбрала, чтобы покататься тем удушливым летом и загнала в пруд.

— Я вижу здесь только скот, — Оливетта легкомысленно улыбается, слетают с губ слова в ответ, словно звон пересчитываемого серебра, привилегии, которые Теодор отнял у неё. Любовь родителей. Забота. Внимание. Смазанный образ младшего брата с трудом вмещал в себя стоящего рядом мужчину, Роули помнила крикливого пухлого малыша, помнила и испуганного мальчишку приведенного в дом, инстинктивно понимала, что это разные люди, но от чего-то называли их одним именем, отец заставлял назвать мальчишку братом и брать с собой играть; волшебница устраивала истерики, сказываясь больной, или больно щипала Квентина, чтобы подменыш сбежал в тень властной матери. Так было проще. Теодор всегда был неотъемлемой частью её образа, Оливия не могла представить себе младшего брата без сухой женской руки на плече. Золотой мальчик, которого боялись выпускать из дома, ему не понять, что значит оказаться на змеином факультете, где каждый норовит укусить, где патриархальная система ценностей переломает кости и выплюнет на обочину жизни. Сколько раз терпела Роули унижение только по половому признаку, пока не научилась этим пользоваться, не стенала в отсутствие братского плеча, магичке не требовалась ни защита, ни сопереживание, ни Квентин в частности. Натянутая, подобно струне, Оливетта с удовольствием наблюдала, как переворачивается нутро собеседника, как копятся на губах детские обидки, но не изливаются в мир. В силу приличия? Воспитания? Честь делала людей легкой добычей, благородство же дорого обходится, отягощая карман сожалениями, неловкими попытками выглядеть лучше, чем есть на самом деле.

— За каждый пропущенный воскресный обед буду присылать тебе отрубленную голову твоих лошадей, — психологический шантаж, любимое оружие Роули, её глаза блестят алчно, в зрачке отражение лишь одной фигуры, женщина не отводит взгляда, улыбается мимолетно, по-весеннему тепло. Годы, проведенные в дали, не притупили чутья, руки ловко отыскивали щели в выращенной броне, с звучным щелчком отстёгивая пластины равнодушия, обнажая застарелые раны. Нападки на собственное эго будоражили мальчишку, заставляли нахохлиться и приготовиться к очередному удару, но лишь отнимая то, что Тео искренне любил, Оливия получала требуемый результат, сегодня это стали лошади, при упоминании которых мужчина ощетинился, почти бросился в бой. — Начну, пожалуй, с брюхатой. Ты постарался? Извращенец. — Тонкая отсылка на отношения с матерью, и как бы женщине не было больно об этом говорить, вонзить острый шип в нутро младшего брата казалось намного важнее. Квентин был из того же теста, что и остальная шотландская родня, грязный ремесленник, узость сознания которого не могла вместить точку зрения отличную от общепринятой, младший брат так желал жалости к себе, любви с заглядыванием в рот и поощрением несуществующих успехов. Лишь отцу доставало смелости ужасаясь, но все же смотреть Оливии в лицо, видеть её суть. Сладость ласковой перепалки сменялась отрешенной холодностью, изменчивая, что горная река, Оливетта делает шаг навстречу, в изгибе руки, в линии слабой шеи чудятся ледяные брызги. Пальцы больно вонзаются в мужскую грудь, попрекая существованием. Выточенные из камня линии лица не меняются, но углубляются тени, ожесточая женское лицо.  — Запомни, Квентин. Ты всегда был и будешь подстилкой моей матери.

Сумрачные помыслы гуляют по мужскому лицу, высвечивая боль, ярость и обиду, кустистые брови сходятся к переносице и этот непомерно огромный рот сжимается в противоборстве, выдается вперед массивная челюсть. Скрипит хлыст в умелых руках, но Оливетта слышит победную песню, горн дикого племени и с азартом кидается вперёд, ближе, чтобы однажды вырвать из вздымающейся груди горячее, кровоточащее сердце, вкушая со смаком и бросить к ногам мальчишки. Багряная кровь и слюна смешаются, стекая по острому подбородку, шеи, пропитывая шелковую рубашку на груди, но не отнять руки, не вырвать запястье из мозолистых рук. Нельзя утягивать вожжи, нужно оставить пространство для маневра, дать животному волю, — Роули помнит заветы, дергает руку, проверяя хватку на прочность, но остается стоять рядом, внимая гортанному перекату, видит, как вздрагивают крылья носа и проявляется носогубная складка, выдавая призрение. Напрягаются мышцы в теле младшего брата, реагируя, вздувается шея, и Лив дает себе обещание, однажды заставить Теодора по-звериному скалится. От боли, от обиды, от удовольствия. Есть ли разница?

— Ты мне не брат, — закостенелая фраза, брошенная меж последним сорвавшимся с языка Роули-младшего звуком и хрустом запястья, поспешная, но вбитая с усилием и злостью в подбородок мужчины. Фраза, ставшая мантрой, приветствием и прощанием на долгие годы, доведенная до абсолютного мастерства и отполированная сотнями попыток примириться со строптивой девчонкой, многочисленными обидами. Презрение, безразличие, надменность легко укладывались в конструкцию, Оливетта умела улыбаться холодно, досадливо, словно стряхивала дорожную грязь с парадных туфель. Запястье вылетает со щелчком, до безобразия болезненно, и Лив цепляется свободной рукой за отворот мужской куртки, не отводит взгляда от лица, вылавливая в темноте его взгляда ту каплю наслаждения, что он мог себе позволить. Адреналин давно бежит по венам, в ушах закладывает, но даже сквозь вату взбунтовавших эмоций, Оливетта слышит свой надломленный голос, полный обиды, ярости и боли. У каждого шага есть последствия, у каждой истории начало и конец. Магичка привычно отклоняет голову назад, откидывая светлые пряди от лица, сжимает зубы, чтобы не всхлипнуть от пронизывающей запястье раскаленной стрелы мести.

— Кью, — три шага вперед под тяжелым взглядом, вытолкнутая из конюшни сильной рукой. Поникшая спина особенно выделяется на фоне ночного неба, лунный блеск не ложится на мутную воду береговой линии, волшебница расправляет плечи, мягко удерживая сломанную руку, оглядываясь на застывшую фигуру в проеме. — Я всего лишь хотела помириться. — Ясное лицо, но разве брат сможет обмануться, не заметит расчетливого холода глаз. Оливетта не побрезгует воспользоваться этим его воспоминанием в очередной попытке разрушить жизнь, вывернет факты наизнанку, выставит в угодном себе свете и уже не отличить, где правда, а где вымысел заскучавшей магички. Разве пришла бы она одна в логово зверя, последовательно вытравливая и позволяя безнаказанно ломать себе руку? Покорность шелухой облетает с одиноко стоящей фигуры, покатые плечи никогда не чувствовали слабости, ум не знал усталости, пальцы аристократки в пору называть лезвиями, терзающими кожу на дамские ленты. — Дыши, мальчишка, — тень ли одобрения затаилась на её застывшем лице? Тонут паузы в морозном ночном воздухе, Лив вглядывается в горизонт, обеспокоенно шарит взглядом по обрыву, но все же закрывает глаза, втягивая носом соленый запах рыбы, дотягивающийся с моря. — Я уж думала она тебя все же морально кастрировала. — Надменная усмешка, и так много горечи в одном только «она», Оливетта никогда не называла родителей по именам, словно они были и не живые когда-то волшебниками вовсе, всего лишь образы в разыгравшемся воображении жестокой девчонки. — Обед подается в три.

Мёрзлая усмешка не сходит с женских губ, взгляд цепляется за выставленный хлыст, изобилие горечи во взгляде, широкую спину младшего брата, что поспешил укрыться в недрах утепленной конюшни. Сбежал. Роули слышит встревоженное ржание лошадей, гул северного ветра и жестокий шелест прибоя, сглатывает болезненный ком удовольствия в горле, устало закрывает глаза. Все её существо дрожало от азарта, требовало идти следом, бежать по запаху отчаяния, найти мальчишку и заставить страдать вновь и вновь, отхаркивая воспаленным нутром страх, обиду, яростное сопротивление. Но ни шага в сторону. Даже взгляда. Подобно раскаленной стали, опущенной в ледяную воду, Оливетта наслаждалась мгновением, натянутые до сердечной муки нервы постыло расслаблялись, принося сомнительную сладость. Женщина могла бы придумать сотню благородных причин, чтобы оправдать своё поведение, обернуть каждое слово в милосердие, изобразить ослепительный жест сострадания, но все это было лишь прихотью бездушной магички. Теодор всегда мог уйти, сбежать от сумасшедшей старухи не так сложно, пресечь общение с ненавистной сестрой, но каждый раз оставался, — надежда нелепо торчала из-под каждого его слова, крылась в обиженном взгляде. Нанося укол за уколом, Оливия безжалостно мстила за собственные утерянные чаяния, за одиночество, подаренное с рождением. И какая разница, кто в этот раз будет скулить от удара? Волшебница критично осматривает изломанную руку, недовольно поджимает губы; слишком чистый перелом, имея дело с лошадьми, движения Теодора стали чересчур точными, профессиональная деформация. Вытащив палочку из кармана, Оливия неловко колдовала левой рукой, нанося, подобно искусному художнику, синеватые мазки кровоподтеков на запястье, предплечье, иначе дежурный колдомедик в Мунго действительно сможет принять перелом всего лишь за амбициозную попытку объездить вздорного жеребца. Впрочем, он будет недалек от истины.

***

28/03/1993

Белоснежные розы привезли утром. Оливетта аккуратно перекладывала еще сонные цветы, покрытые драгоценной россыпью росы. Месяцами чьи-то руки их любовно выращивали, укрывали от палящего солнца и своевременно поливали, пололи от сорняков, оглаживали. Бутоны нежнее сатина, раскрывались под давление требовательных пальцев, розы осыпались у женских ног безупречным ковром, Оливия внимательно рассматривала каждый бутон, снимая лишнее, отщипывая листья и лепестки, выбирая лишь те цветы, что удовлетворяли притязательный вкус. Наткнувшись на шип, волшебница, погруженная в собственные мысли, не сразу отреагировала, ладони полнились алой кровью, стекая к запястью и по капле пропитывая манжет рубашки. Всю неделю Роули занималась семейными делами, приводя в порядок покрывшуюся пылью за ненадобностью документацию, поднимала бухгалтерию рудников, что находились на территории поместья и приносили последнее время до безобразия мало. Оливетта не считала себя экспертом в экономике или управлением рудниками, но, как и отец, женщина умела видеть всю подноготную людей, вытаскивая на свет самые страшные их тайны. Встречу с управляющим и по совместительству троюродным племенником, женщина запланировала на будущую неделю. Политическая ситуация в Британии также была шаткой, раскалялись крыши, по которым доселе они гуляли без опасений, Оливия чувствовала, что скоро что-то грядет, крысы шевелились в сточных канавах в преддверие, но волшебница оставалась не движимой, внимательно вглядываясь в горизонт. В поместье же царствовала надломленная тишина. В предрассветных сумерках, застыв у окна в комнате матери, Оливетта вслушивалась в утробу дома, различая в гневливом шуме треск ломаемой мебели, звон битого стекла и стоны затравленного зверя. Боль и удовольствие терзали душу, затаив дыхание, волшебница не смела вмешиваться, цинично отмечая, что братец мог продержаться и дольше; случайные гости давно уже были переселены в противоположенное крыло. Оливия мерно растирала шею и грудную клетку ладонью, ведя хлесткий диалог с самой собой. Если младший брат решит удавиться, стоит ли спасать? Непреложный обет потянет следом. Собственная жизнь не казалась ценностью. Да, и что, если это всего лишь обман? Холодные колкие мысли ломались с каждым нервным стоном, Оливия могла поспорить, что после этой ночи мальчишка точно сбежит. Слабые аморфные существа. Стоило показать оскал, спрятанный за улыбкой, сразу же бежали прочь, опускали глаза. Палец отзывается садливым покалыванием, запястье горячее в влажное, Роули с трудом фокусирует взгляд, досадливо выдыхая и потянувшись за палочкой, приводит руку и рубашку в надлежащий порядок.

Гости собрались ровно к трем, двое мужчин словоохотливо переговаривались с самого порога, один — упитанный, в плохо сидящем костюме, но с лоснящейся шеей и щеками, щеголял недавно приобретённой тростью, держатель кузницы и пары торговых лавок, второй был скромно одет, но рубашка отличалась белизной, придерживал под руку сестру и обладал живым взглядом, начинающий торгаш, возил ткани и мелкую утварь из-за границы. Оливетта сдержанно кивнула вошедшим, оставшись стоять у окна в скупом свете весеннего солнца, кидая задумчивые взгляды то в бокал в руках, то на пейзаж за окном. Столовая поместья Роули не отличалась лоском, затертый ковер, резная мебель, давно не знавшая прикосновения мастера по дереву, картины пора сдавать на реставрацию, и все же Оливия тянула с решением насущных проблем, женщине нравилось обедать на пепелище семейного гнезда. Стол сервировали серебром и хрустальными бокалами, но роль главного украшения стола хозяйка отдала розам на льду, источающим лишь едва уловимый сладостный аромат. Зачарованные умелой рукой букеты частично утопали в кристальных кусках льда. Момент смерти, растворенный в вечности.

  — Поставлю сотню галеонов, что Квентин сможет раздавить Вашу голову голыми руками быстрее, чем перезревшую тыкву — молчавшая весь ужин, Оливетта подала голос только перед десертом, с легкомысленной улыбкой обратившись к лавочнику. Джордж Пауэлл удивленно крякнул, оборачиваясь на женский голос, Роули сидели на дальних краях стола, гости расположились по периметру, волшебник весь обед вещал о своих хорошо идущих делах, о надежных партнерах, сносно шутил и старался вовлечь Теодора в разговор, благодарно откликаясь на поддерживающего беседу мистера Мэннинга. Сестра второго торгоша в этот момент как раз вдохновленно щебетала о большой поставке ткани, которую она сама, умелая модистка, выбирала. Судя по всему, магическую Шотландию в скором ждет приятная новость о бракосочетании ближайшей подруги мисс Мэннинг, единственной дочери зажиточного полукровного волшебника, что занимался лесной промышленностью, и давно вздыхавшего по ней, зельевара. Стоит вложиться в его лавку. Оливия делает заметку в голове почти на автомате, откидывая веер незамужних подруг собеседницы, финансовое состояние их родителей и возможных претендентов на роль суженного. Только предстоящая свадьба вводила женщин недалекого ума в состояние трепетного восторга, взгляд Роули тягуче перетекает на Джозефа Меннинга, который уже пожалел, что притащил с собой сестру, как живой щит и тщедушную попытку подсунуть девицу в кровать Теодора. — Мисс Роули, что вы имеете в виду? — Джордж выглядит, как откормленный морской котик, топорщит усы и улыбаясь, отфыркивается. — Мистер Пауэлл, ваша жена, Лидия, я думаю, вами очень гордится, правда? Ей нравится, что в последние годы вам благоволит удача в делах? Деньги так и текут в ваши руки. — Оливетта с интересом рассматривала лицо владельца кузницы, управляющий не мог один провернуть всю аферу, отец когда-то постарался над защитными заклинаниями на рудниках, здесь нужен был умелый человек. Как таяла прибыль Роули, так же уменьшались расходы Пауэлла, сначала сократились, а после и вовсе закончились поставки угля на кузницу, работники же стали подозрительно бережно обращаться с инвентарем. Вынести камни из рудника умельцы не могли, но ловко спихивали расходы в бухгалтерию ничего не подозревающей вдовы. Морж не снимал благочестивой улыбки с лица, но они оба знали, о чем идет речь.

— Мистер Пауэлл, Лидия обрадовалась покупке того прекрасного загородного дома в Испании? Ей очень пойдет загар. — Когда знаешь, какую сумму выносят из твоего бизнеса, легко отследить деньги; управляющий праздно проигрывал свою долю, угощаясь спиртным и девочками в ближайшем увеселительном заведение, но не мистер Пауэлл, этот мужчина понимал, что деньги нужно было вложить, чтобы приумножить. — Руби, — Оливия ласково обращается к вздрогнувшей девушке, волшебница и так осознавала, что рассердила старшего брата, но теперь от нежного слова этой властной женщины чувствовала себя дурно. — Ты знакома с Эмили Гарднер, владелицей цветочной лавки в Эдинбурге? Пару дней назад я была у неё, чтобы заказать эти прекрасные розы к нашему обеду, — волшебница понятливо кивнула, подтверждая, что розы, действительно, прекрасные, Эмили она знает, а может и не знает, в зависимости от того, как захочет Роули. — У нее удивительный для умеренного климата Шотландии загар. Руби, вы побледнели. Вам нужно чаще бывать на солнце. — Магичка говорит назидательно, но завеса учтивого тона уходит, здоровье младшей Мэннинг совсем не тревожит Оливетту, женщина внимательно смотрит на владельца кузницы. — Мистер Пауэлл, позвольте я объяснюсь, как вы, возможно, слышали, рудники Роули почти не приносят денег, приходится находить иные способы приумножить наше состояние. Поэтому, если дела наши не пойдут лучше, на Самайн мы проверим мою теорию. Вы же не испугаетесь принять вызов от женщины? — Магичка кидает оценивающий взгляд на Мэннинга, которому отводилась роль глашатая. На десерт гости вряд ли останутся, Лив мягко отклонилась на спинку стула, за весь обед женщина ни разу не притронулась к еде, перекладывая приборы в руках, сортируя салат, разрезая куски мяса, создавая удивительную видимость, ни разу зачарованные бутылки не останавливались у её руки, чтобы пополнить бокал. Оливия тяготилась обществом и человеческой потребностью в еде. Взяв со стола салфетку, чтобы промокнуть не запачканные едой губы, Роули невольно поймала взгляд младшего брата, с трудом отвлекаясь. Под салфеткой лежали серебряные ножницы для обрезания роз, случайно забытые после составления букетов. Пухлые пальцы мистера Пауэлла могли оказаться среди белоснежных роз на льду, как один из резонных доводов в случившемся диалоге. На стульях предусмотрительно висели тканевые салфетки, которые едва уловимо покачивались, хотя сквозняка в столовой не было; напитанные магией они готовы были утянуть гостям руки. Оливетта мягко возвращает салфетку на место, скрывая запасной вариант на случай, если Квентин не появился бы к обеду. Тяжелый взгляд и широкие плечи младшего брата были более действенны, да и раздражал Кью меньше всех.

В повисшем безмолвие происходило больше, чем мог увидеть угрюмо поджавший губы мистер Меннинг, разбирающий взглядом противоестественный симбиоз цветов и льда, или господин Пауэлл, чей рот праздно открывался и закрывался, но не производя ни единого звука, лишь тяжелое дыхание страдающего ожирением человека. Скот. Прелестная Руби вздрогнула от едва уловимого прикосновения к её загривку, высокая прическа, как ей казалось, подчеркивала длинную шею, но и беззащитно обнажала оную. Роули притязательно рассматривает гостей, раскладывая услужливо ползающие тени с их лиц, но не может отказать себе в удовольствие бросить колкий взгляд на бутылку в руках Теодора, пополнение бокала. Было что-то интимное в этом действие. Глубоко звериное. Очаровательное в отсутствие магии. В извечной погоне друг за другом, Оливетта берется за бокал, почти ласково, воспроизводя тот жест скупой нежности прежде, чем мужчина сломал ей запястье, задумчиво собирая большим пальцем карминные капли вина, оставшиеся на ободке фужера. Магичка склоняет голову, прижимая изящную руку к обескровленным губам, стараясь насытиться ярко алыми на её коже каплями; в жадном прикосновение чудится оскал, лишь усилием воли женщина не позволяет себе прокусить подушечку пальца, чтобы смешать железный привкус собственной крови и дымные нотки красного. Роули не обманывается покорностью, но не может не отметить исключительное умение младшего брата слушать и слышать, подстраиваясь под разыгранную властной рукой ситуацию, вольготно вписываясь в обрисованные рамки. Это льстило. От природы в тебе это? Или, быть может, благодаря изменчивому характеру покойной матери, под который для выживания нужно было подстроиться. Одинокий рыцарь кубков.

Пауэлл покидает обед первым, еще оглядывается воинственно, но не находит подходящих слов. Провожать не нужно. Мисс Меннинг поднимается на ноги почти синхронно с братом, укладывая кроткие пальцы на его локоть в поисках защиты и опоры, хрупкое и прекрасное создание. — Мистер Мэннинг, ваша сестра останется у нас погостить. Она так бледна, не стоит подвергать здоровье юной девушки сложностям трансгрессии. — Оливетта когтисто разминает недавно сломанную руку, изломы белых пальцев неестественны и больше напоминают хватку гарпии. Роули не угрожает, говорит устало и без нажима, сухо и по-деловому; когда все знают, что ты чудовище, можно было не тратить время на чудовищные поступки. — Свяжитесь с её клиентками и отмените все встречи на ближайшие три… Нет, пять дней. Вашей сестре потребуется постельный режим, тишина и компания отзывчивой, но не болтливой подруги. — На этом интерес к торгашу у хозяйки дома иссяк, Джозеф медлил, пережевывая тонкую линию своих губ, терзаемый ни любовью к сестре, но алчностью, Руби являлась хорошим активом, терять который не хотелось, но и не стоило войны против Роули. Короткая усмешка на губах Оливии вывела юношу из состояния оцепенения, сдержанно кивнув в знак прощания и с силой оторвав сжимавшуюся в отчаяние руку сестры от своего рукава, Меннинг широким шагом покинул поместье. Руби осталась стоять. — Кью, — Оливия неприкрыто любуется подступавшими к горлу юной волшебницы слезами, лицо бледное приобрело краски, румянец от душивших молчаливых рыданий выступил на щеках, золотые завитки волос, кокетливо обрамляющие лицо, растрепались. — Руби причитается двадцать ударов твоим любимым кнутом. Справишься? — Лив спокойно разминает запястье, сухо жестикулируя. — Моя рука еще слаба, боюсь не рассчитать силу. — Положение за плечом этой  женщины обязывает к определенным поступкам, но стоя в свете софитов, вспышек фотокамер, прогуливаясь на светском вечере, руке Теодора открывается линия её спины. Как легко пересчитать позвонки этого несгибаемого хребта и одним литым движением вырвать из тщедушного тела. Как легко всадить лезвие в видимую лишь с полушага пульсирующую вену на её шее, укладывая кровавыми рубинами украшение по женским ключицам.

Оливетту Роули часто сравнивали с родителями, женщина, на удивление, получила лучшее от каждого, продолжая в своем горделивом образе властную и не покорную натуру матери, несгибаемую отрешенную волю отца. Магичка никогда не обманывалась на свой счет, пользуясь сложившейся репутацией семьи: кровосмешение, жестокость и ритуалы на крови. Что сейчас творилось в голове старшего из детей Меннинг? Что себе воображал? Чего боялась Руби? О чем думал Квентин? — Мисс Мэннинг, прошу, — Лив мягко манит гостью к себе, по-доброму, почти по-матерински баюкает девичью ладонь. Столь тепличная и холеная девушка никогда не выдержит двадцать ударов к ряду, потеряв сознание ни сколько от боли, скорее от глубокого потрясения, но Роули терпелива, она уже припоминает, в какой комнате оставила нюхательную соль. — Руби, твой брат дал тебе вполне определенное задание, с которым ты обязана справиться. Я в тебя верю. — Девчонка льнула к карающей руке, ища спасения, опустившись обессиленно на колени, но от того вызывала лишь больше презрения. — Если хочешь попасть домой, ты должна переспать с Квентином. Моли, упрашивай, угрожай, — Оливетта гладит щеку, изумляясь этому персиковому отблеску кожи, нежности дитя, но поднимая постылый взор на младшего брата. К чему сила, если ты ей не пользуешься? Как тебя смогли поставить на колени? Сделать жертвой? Малышка полна жизненных сил и притягательности, и все же в её грудной клетке чудится шипастый росток, уже никогда девчушка не сможет верить брату, и неотвратимой силой её будет влечь к порогу Роули, досадливо сжимая носовой платочек, Руби будет искать встречи. Полуночные кошмары оживают в петляющих коридорах поместья, но лишь Оливия знает дорогу, оглядывается без улыбки, увлекая в холодную, полную болезненных трансформаций, тьму. — Но сделай.

Оливетта чутко реагирует на сдавленный отказ, склоняясь в сторону брата, но безучастно молчит, позволяя мужчине вдуматься в каждое сказанное слово, прожить ситуацию в полной мере, расставить приоритеты. Теодор оказался слишком слаб, отступая в темноту бессознательного, изменчивые движения, механическая игра заводной куклы, за безобразно коньячными глазами, призванными пьянить с первого глотка, не осталась и капли мятежного духа, парящего в свободе разума. Человека можно было пленить, сломать руки и вырвать сердце, но проникновение в разум всегда оставалось исключительным мастерством, за которое Оливия ревностно цеплялась, не желая признавать умение матери. Перед глазами открывается великолепный этюд, словно сошедший со средневекового помоста, но магичка лишь технично осматривает передвижение людей в комнате, женщина отвлеченно делает записи в небольшой кожаной книжке, непримечательный темный переплет и не привычные английские слова, бессмысленные символы. Ножницы опасно блестят, рассекая воздух и останавливаясь в непозволительной близости от горла, Оливия поднимает взор, хищно напрягаясь, не меняя положения. Ни горячая бравада господина Пауэлла, ни слезы Руби не задевали заснеженной душевной архитектуры Роули, не дрогнут величественные конструкции из стекла, металла и света в упругом ударе хлыста, не сместится ось недвижимых старых часов в надрыве плаксивых стенаний, но стоило младшему брату высказать даже намек на вольнодумие, волшебница не могла скрыть опасного оскала. И на кончике языка кровавый привкус, запах его отчаяния, что вяжет и наполняет рот слюной.

Обвинения летят в лицо, но лезвие не срывается ударом, не тонет в податливой теплоте шеи; в ушах стоит шум бьющегося сердца, но женщина не предпринимает и попытки к спасению, выжидающе вглядываясь в глубину темного зрачка, что последний круг ада. Все еще не остыл. Оливетта сжимает напряженно ручку стула, чтобы избежать соблазна перехватить это крупное запястье, подтолкнуть руку, заставляя лезвие скользнуть уверенно под линию подбородка, венчая обжигающей атласной лентой. Трепет ужаса, безрассудочный пыл перекашивает лицо Квентина, дрожит гортань, как же хотелось заставить этого мужчину рычать, заставить пасть на колени, ненавидеть себя и изнывать от стыда, заклеймить сочным словом «порочен», и все же сделать покорным и кротким. Опасный путь меж пламенем и бездной, который пройти можно лишь ухватившись за узкое женское запястье. Оливия с сожалением смотрит в удаляющуюся спину младшего брата, мягко перехватывает салфетку, что раньше была убежищем для ножниц, утирая неоднозначные кровавые потеки с шеи. Руби встрепенулась, последовав за мужчиной; магичка уже и забыла о присутствие модистки, твердолобость которой не позволит переварить и сотой доли произошедшего. Как много новых эмоций для юной волшебницы, сладострастие познания. И если Квентин решит гневить сестру, не прикоснувшись к хлысту, трепетное сердце мисс Мэннинг утешит его этим вечером, выстилая нутро липким сиропом возвышенной любви. На рассвете домовики бесшумно левитировали обессиленное тело гостьи из комнаты Теодора, Лив поливали хрупкие плечи горячей водой, омывала щеки и округлые колени в купальне, растирала нагое тело до красноты, вычесывала золото волос широким гребнем и уложила нить жемчуга на грудь волшебницы, любуюсь эфемерным отражением в зеркале. В дом мелкого торговца Оливетта ступила по-хозяйски, выпуская из ладони тонкие пальчики Руби, позволяя девушке потерянной дымкой, морской пеной скользить по комнате, стараясь отделить противоречивые воспоминания от тяжести сновидений.

***

01/04/1993

— Как ты подкупила поверенного, грязная шлюха?! — Хлесткий удар сухопарой руки рассекает воздух, впечатывая алую отметку социального унижения на женской щеке, но не отодвинуться, не отойти, пальцы старухи цепляются за ворот рубашки, впиваются в светлые волосы, стягивая намеренно, чтобы не позволить родственнице отпрянуть. — Что ты ему предложила? Ноги раздвинула, как любила делать твоя мамаша? — Не прошло и двух недель со смерти матери, как лучшие подруги начали исторгать гниль сплетен, отрыгивая на свет всю подноготную былой хозяйки поместья. Сколько раз ты лицемерно улыбалась, сидя за её столом? Оливетта сухо поджимает губы, упираясь ладонями в плечи обезумевшей родственницы, надеясь избавиться от досадливого внимания, и так хотелось утереть ладони. Тело пожилой миссис Блум разлагаясь раздулось на склоне лет, покрылось жирными складками, дряхлая шея тряслась в такт приступу гнева, на лице широкие поры забиты косметикой, нос кокетливо припудрен и веет удушливым аромат терпких духов. Блеклые глаза выпучены, стан еще хранит очарование былых лет. — Я спала с твоим папашей, тот еще сукин сын, после смерти ничего мне не оставил. А теперь! — С губ старухи срываются опрометчивые слова и ошметки вспененной слюны, её зубы ослепительно белые, но внутри прогнили, отдаваясь болью при резкой смене температуры пищи, едва заметные черные точки на эмали в стыках. Оливия не переносит близкого контакта, отрешенно отталкивая упорствующую старуху, оглядываясь в поисках причины, чтобы улизнуть от этого бессмысленного разговора. — Тедди трахался лучше. Но мне опять ничего не досталось. Жлобы! — Сломать бы Кэтти шею. Ясная мысль разразилась посреди пытливого сознания, погрузив мир в тишину. Роули вглядывается в беснующийся гнев дальней родственницы, сжимает узловатую её руку, отводя, на плечи сыплется град ударов, хорошо прокрашенные ногти сдирают кожу с шеи и щеки Оливии лоскутами, оставляя красные полосы, края увлажнились, наливаясь кровью. Шаг вперед, неотступно, намеренно, приникая к истлевшему телу. Чувствуя смену движения, племянница пыталась сбежать, теперь же двигалась ближе, притесняя, миссис Блум встревожилась. Лив облизывает вмиг пересохшие губы, в поднебесного цвета глазах плещется холодный огонь, и вторая рука магички сжимается на дряблой шее. И нужно что-то говорить, изобличить старуху в её преступлениях, но рот Роули обезображен презрением, искажен болью. — Оливия, хватит! — Чьи-то руки цепляются за плечи, трясут в попытке разомкнуть белесые пальцы на шеи гостьи, старуха захлебывалась слюной, задыхаясь, впивалась отточенными ногтями в женское запястьем, покрывая сетью розовых царапин. С руки хозяйки поместья движимой сталью скользнула змея, обманчиво таившаяся бестолковым браслетом, теперь же обвилась вокруг шеи миссис Блум. Оливетта отступила, делая шаг назад под настойчивыми прикосновениями бухгалтера, прибывшего на встречу, магичка смотрела сквозь него, мужчина метнулся к пострадавшей. Как смыкается пасть животного, так артефакт удушал миссис Блум под гнетущим взором Роули, женщина сглатывает, но не реагирует на окружающий мир, лишь бы услышать хруст ломаемой глотки.

Человеческая порода неизбежно больна и глупа. В потемках душ грязные разводы низменных позывов, тянутся страждущие крючковатые пальцы к свету, но не ухватить кусачее пламя за хвост, остается лишь утопить в дремучем невежестве, схаркнуть и растереть, чтобы замылить этот немыслимый огонь. Катарина ничем не отличалась от матери или десятка родственниц, которые в бесплодной тревоге искали спасение, плутали во тьме, но не находили ответов, примеряя к зияющей в груди дыре смущенный вздох юнца, жестокий удар, яд для суженного. Они плодились и множились, сплетаясь розовыми телесами в надежде сожрать плоти побольше прежде, чем сами окажутся в сырой могиле и их тела перегниют, дадут скотскую жизнь новому поколению. Оливетте чужда жалость, в напряженном лице, в целеустремленном взгляде определенная мирная ясность, рука не дрогнет в сомнение, вырывая из груди тетки последний вздох. Словно нарыв на теле общества, старуха тряслась инородным элементом, оскорбляя притязательный взор Роули, и если красиво жить не получилось, если сознание глухо к гласу красоты, то в смерти Кэтти могла обрести покой. Стальная змея, ведомая женской рукой, обвивала горло, с каждым новым витком сужая круг, не позволяя воздуху даже под давлением протолкнуться, искрят заклинания бухгалтера, нервы натянуты до предела, Оливия смотрит поверх чьего-то плеча, не откликается ни на имя, остается глуха и к мольбам. Еще немного и хрустнет скользкий хребет, изогнется неестественно шея, голова упадет назад, обращая пустой взгляд к небу, покинутое тело грузно осядет на мраморный пол. Покаяние. Квентин появляется слишком близко, выныривает из-под пелены немой ярости, и женщина делает шаг назад, отпрянув. Откуда мальчишка здесь взялся? Неуместное прикосновение сбивает, вызывая душный дискомфорт и поспешное желание отрезать Квентину руки, чтобы никогда больше не лез под кожу. Не выдох, сдавленный стон боли, стон наслаждения ослабленных мышц, стон ненависти к себе, к брату. Не знающая жара ласкового прикосновения, Оливетта обрела силу, но подобно возведенной пружине не могла остановиться, не могла расслабиться, пока не достигала цели, выгорая к тому моменту полностью.

Линчевание амбициозной родственницы Роули интересует мало, каждое слово было знакомо и каждый «внезапный» поступок заранее известен, Катарина бросалась на баррикады терпения голодным зверьем, отрыгивая до блеска обглоданные кости чужих тайн, что стояли у старухи посреди горла. Как же тетке хотелось быть желанной, но годы брали свое, за всю свою разгульную жизнь ей не удалось нажить ни связей, ни доброй семьи, ни дела, что могло бы стать отдушиной. Родственница хватается за галантно предложенную Квентином руку, обманываясь, но поспешно жалеет, обжигаясь. Оливетта дышит носом, зло сжимает зубы, от чего заостряются скулы на женском лице, залегают тени по впалым щекам, магичка не двигается с места, оставаясь безмолвным изваянием, недвижимым надсмотрщиком, лишь серебряная змея на запястье, призванная коротким заклинанием с шеи незваной гостьи, щелкает хвостом несдержанно. Для младшего брата обрести власть над старым врагом удовольствие новое и от того мужчина плещется в кровавых лужах, по мальчишечьи беспечно играет мышцами, силой, оскалом, и где-то очень глубоко внутри, где царствует лишь пепел, Лив позволяет себе добрую насмешку, залюбовавшись расправой. Старуха уже у самых ног, с трудом поднимается на руках, но полое нутро требует подняться, вскинуть надменно голову, чтобы показать, что не сломлена, обижена и всячески расстроена неподобающим поведением племянников. Поддаваясь настроению младшего брата, Оливия с трудом подавляет позыв наступить на унизанную аляпистыми перстнями руку миссис Блум, чтобы компенсировать себе повисший в ожидание хруст ломаемых костей. Но стоит ли пачкать туфли? — Вы можете бежать, прятаться, скалиться, — Лив говорит тихо, ровно, резко отличаясь от эмоционального разврата, что устроил Кью. Подобно молодому животному, Роули позволяла младшему брату наслаждаться новоприобретенными умениями, женщина закрыла бы глаза и на убийство родственницы, выкроив в своей и без того плотном графике время на то, чтобы обрезать концы. — Я вас найду. За каждое прикосновение к нему, которое вы себе однажды позволили, заплатите собственной кровью. — В говоре Оливии таится усталость, леность, с которой хищники обходят обескровленную жертву, бежать уже некуда, неотвратим конец. Сегодня или завтра, спустя десяток лет, память волшебницы не притупится и хлесткий удар найдет цель. — Пол, проводи гостью. Я скоро подойду. — Скромное обращение к вспотевшему ирландцу, который впервые столкнулся с буйством характера Оливетты, хоть и был наслышан.

— Миссис Блум, — Лив делает несколько шагов, опуская белесые пальцы на локоть Квентина, остановив беспечно в сгибе, чтобы увлечь мужчину от разразившейся сцены дальше, но запнувшись где-то на середине. — Мне кажется между нами осталось недопонимание. Не забывайте, слова моего брата — это в первую очередь мои слова. Не нужно проверять милосердие Роули. — Оно определенно отсутствовало. Ни расцарапанное лицо, ни избитая прическа не смогли стереть надменность с одинокой фигуры Оливетты, хрупкое запястье слетает с мужской руки, приглашая последовать; Катарина найдет выход. Коридоры петляют, погружаясь в марево сумрака, уже не слышно ни начавшей причитать о нравах современной молодежи тетки, ни нескладных ответов опешившего от произошедшего бухгалтера. Стремительная поступь волшебницы прерывается за одним из поворотов, нездоровый пейзаж утоплен на стене ниши в тяжелой оправе, Оливия с силой упирается в грудь мужчины, вдавливая пять острых пальцев в разгоряченную грудь. Его гнев опалял. Молчание длится непозволительно долго, затягиваясь, но женщина убирает волосы за ухо свободной рукой, все еще вжимая конюха в стену, будто стараясь отодвинуть, не позволить приблизиться и на шаг. — Мне нужны имена. — Оливетта поднимает взор, и, хотя пелена безумия спала, в глазах еще плещется раздраженное желание мести. Это не та пестрая и азартная злость, с которой колола женщина в конюшнях, и не деловитая, почти механическая злоба, с которой нагнетала в столовой, Катарина сумела разбудить последовательную лютую жестокость. Лив не бросится сейчас следом, чтобы добить старуху или вытрясти из нее признания во всех смертных грехах, не станет навещать, пускаясь в увлекательное путешествие, используя шантаж, подлог и психологический террор. В этой светлой голове теперь будет бьющийся кусочек нервов, что неусыпно станет следить, выискивая слабости, выстраивая линию истребления определённой личности. Смерть не самое страшное, что может случиться с человеком.

Пространство тяготится не озвученными вопросами, догадками и колкими взглядами, Теодор в свойственной ему молчаливой манере лишь вкрадчиво поглядывал из-под кустистых бровей, и Оливия не смеет отодвинуться, с удивлением замечая, что взгляд младшего брата беспокойно мечется по её лицу. Что ты хочешь увидеть? Узнать? Пальцы на мужской груди наливаются тяжестью, даже сквозь ткань футболки ощущая, размашистое движение грудной клетки, мерное дыхание, надавить бы сильнее. Квентин неловкой сглатывает, вызывая спутанное желание переместить руку с грудины выше, обхватить пальцами под гортань, удавливая до безмятежной сладости асфиксии. Одно неверное движение, нервный рывок от недоверия, и дыхательные пути будут перекрыты, вызывая кашель от удушья, но до того момента властная рука на шее будет терзать ласково. Разве можно получить удовольствие в состояние полного безволия? Оливетта смаргивает мучительно тоскливую мысль, отвлекаясь на провокационную фразу, на огонь в бредовом отблеске глаз напротив, боль застыла невысказанной обидой в подсвеченном янтаре. От Кью пахнет сеном, влагой и отчего-то соснами, свежестью хвои, чудные этому дому ароматы. Роули, помедлив, с сожалением отнимает руку от мужской груди, разминая однажды сломанное запястье, погружаясь в размышления. Зачем ей эти имена? От чего решила вступиться за нерадивого брата? Чувство вины? Справедливости? Возможность возвыситься? И ни одного отозвавшегося ответа, нутро оставалось равнодушно к перебору причин, Оливия ведет плечом неоднозначно. — Больно поверить, что кому-то можешь быть не безразличным? — Ответная едкость, не обозначенная угрозой. Лив перехватывает сигарету из мозолистых рук Квентина легко и непринужденно, словно делала это сотню раз до и будет делать ещё сотню раз позже, переносит вес тел с одной ноги на другую, примеряясь задумчиво, но не отпрянув в хищной попытке младшего брата докопаться до истины. Там, где Квентин брал препятствие с наскока, Оливетта делала шаг в сторону, отклонялась, втекала в даже самую тонкую трещину, выскабливая искомое, сейчас же расположившись, чтобы не тревожить случайными прикосновениями в опасной близости. Затяжка.

Оливетта выдыхает тягучий дым в потолок, давно забытая вольность, но после общения с теткой хотелось броситься в ближайший огонь, ища очищения. Молчание для Роули так же значимо, как для иных слова, в тишине обостряется слух и можно услышать, как судорожно бьется сердце у человека рядом, как терзают сомнения израненную душу, как схлопываются предрассудки в закостенелых мнениях. Коснувшись большим пальцем губ, смазывая заготовленную в рамках приличия фразу. — Я не стану отрицать, что воспользуюсь информацией для шантажа этих особ, — еще одна короткая затяжка, поспешно выдыхая и передавая тлеющую сигарету обратно, возвращаясь к созерцанию коньячных глаз, что два бокала на столе, и послевкусие горького шоколада цепляет кончик языка, раздражает на новую колкость. — Не рискнешь, не узнаешь. — Это ли просьба довериться? Нет. Роули едва улыбается, чертовски пряно и насмешливо, но не станет уверять в благородности своего замысла, не будет пускаться в пространственные объяснения причин и следствий. У Квентина всегда был выбор, мужчина мог не следовать за сестрой в прохладный сумрак коридоров поместья раньше, сейчас у него нет ни одной причины доверять. И все же. За стенами этого дома Квентина ждет безопасная, стабильная жизнь, полная степенного счастья: лошади, счет в банке, простые и понятные женщины, здоровый сон. Рядом с Лив этого никогда не будет. Что не отберет, то сломает, протащит по всем кругам ада, будет раздражать и до последнего гневить своей несговорчивостью, перевернет все моральные устои и вскроет старые раны нетерпимой рукой. И все же.

— У меня нет ни одной разумной причины оставлять тебя в живых, — Оливетта отзывается гулко, пропуская сквозь пальцы ироничную шутку о собственном равнодушие, перебирает их, эти безупречно колкие издевки, как цветные атласные ленты у модистки, чтобы выбрать одну, особо понравившуюся, к вечернему туалету. С самого рождения Роули чувствовала себя чужой в этом полном солнца, разложения и грязи, мире, двигаясь инородным элементом, девчонка с каждой каплей своего взросления лишь разительнее отличалась. Представление о красоте и гармонии, акценты и интересы, взгляды, — все было диаметрально иным от требуемого, Лив не чувствовала приливов сентиментальности при виде щенков или детей, а лучшим приглашением к игре был удар. Там, где дети терпели влажные поцелуи беззубых бабок, Оливетта остервенело кричала и отказывалась подставлять щеки в угоду незнакомой женщины, волшебница рано познала эффективность психологической манипуляции, но не понимала общественного стремления к сокрытию конфликтов.  — Я всего лишь досадное пятно на родословной, жестокая сука, которую ненавидели собственные родители. — Прямые линии лица не исказились сожалением, это была констатация откровенного факта, Лив задумчиво ведет пальцами по затянувшимся на щеке царапинам, оглаживая едва заметную шероховатость по линии кожи, рассеянный фантомный жест, но все же возвращается вниманием к младшему брату. Боль красит его лицо, распускается погребальными цветами, и Оливетта до мучительного выдоха всматривается в открывшуюся картину. В семь лет ты не объяснишь обеспокоенным родственникам, что выпотрошенный, вывернутый наизнанку и нанизанный на тонкие ветки терновника кролик — это красиво и естественно, юная волшебница должна восхищаться розовым носом и меховой шубкой, не замечая, как на обед подают его собрата. На восьмом году жизни, Лив не пыталась заикнуться, как красив младший брат под толщей мутной воды с синими от переохлаждения губами, мать душит мальчишку в своих объятиях, спасая. Нужно опустить глаза и сделать вид, что стыдно. В классной комнате в окне были кобальтовые витражи, всего лишь с десяток маленьких стёклышек, но наполненные светом они вызывали приступы невыразимой тоски. Быть собой важно и необходимо, но это путь через реки крови, слез и одиночества.

— Твоя боль вызывает у меня иррациональное, ни с чем не сравнимое удовольствие, но терзает много сильнее, — уйти было бы правильным решением, бросить не замысловатую фразу на откуп, поставить точку в образе надменной сестрицы, заставить себя ненавидеть. В этом есть определенная прелесть и искусство, но магичка, подчиненная законам мироздания, не готова облегчить путь. Милосердия не будет. Оливетта ни кидается к вспоротым душевным ранам младшего брата с азартом и благоговением, который можно было ожидать, стоит на расстояние полушага во тьме, но не испытывает отвращения или призрения. Переполненный обидой, Квентин выглядел разбухшим от воды мертвецом, но сейчас, почти собственноручно вскрыв грудину, вывернув внутренности на обозрение, сердце его со шлепком упало на мраморные плиты, судорожно сжимаясь — поступок искренний и чистый до щемящей грусти. — Однажды в Школе змеи меня повесили. — Лив не отводит взора, скользнув пальцами по мужской руке, с намеренной медлительностью, ощущая это прикосновение остро, как никогда. Касание, не окрашенное сексуальным подтекстом или угрозой, но пропитанное вниманием, под которым ощущается и едва уловимое нервное движение раздражения или досады, и мясистые грубые мозоли, и ссадины, которых, конюх, видимо не замечал. Костяшки, обтянутые обветренной сухой кожей, упираются под тонкие пальцы, Оливетта накрывает ладонью ладонь, сжимая сигарету, еще мгновение, чтобы рука Квентина ослабла. И куда ей с таким мироощущением деваться? Женщина затягивается, не отводя взора. — Представляешь, сколько всего я сделала до этого? И сколько после? — Не самая красивая история, староста факультета помог снять петлю с шеи, залечил алую отметину и что-то еще тихо и проникновенно говорил об обществе, стандартах и нормах. Лив его понимала, кивала, и видела его сожаление, сочувствие и сопереживание, но также знала, что это с его разрешения её вздернули, что двадцать минут он невозмутимо стоял и наблюдал из-за угла, позволяя студентке бороться с унижением, со страхом одной. Показательная порка.

— Вся моя жизнь построена на боли, страхе и безразличие. — И как бы хотелось Лив показать в ответ свою боль, острую и столь же яркую, но уже покрывшуюся ледяной коркой смирения, безразличия к собственным терзаниям. На светлом лице досадливое, скомканное выражение печали, остервенелого отчаяния и муки, Роули смотрит в отравленные ядом обиды глаза напротив и погружается с каждым новых вздохом все глубже, проваливается, не находя опоры или не ища её вовсе. В её ладонях горячие монеты надежды, медяки, за которые удавалось торговать себе сдержанное смирение, перед взор огромное витражное стекло, преломляется свет в последний раз, Оливия наслаждается последней точкой, актом разрушения, чувствуя, что уже никогда не сможет вернуться к тому состояния равновесия, коим жила почти сорок лет. Крохи надежды брошены к мужским ногам, скупого звона которых не хватит в уплату и малой части долга, и если даже младший брат не сможет принять Лив со всей её угловатостью, жестоким представлением о прекрасном и перекошенным от боли ртом, то кто сможет? — Я мечтала о понимание, признание и любви, я отринула её, стоило увидеть даже намек. Я испугалась. Промолчать было легче. — Для женщины не секрет, что лежало в основе повторяющегося в исступление вопроса о сохранности жизни, Кью был все еще там, под той пресловутой запертой дверью. У ног безжалостной глупой девчонки, которую боготворил, и Лив ничего не могла сделать. Ни шаг назад, чтобы сбежать, ни шаг вперед, чтобы утешить, ведь любая ласка отзовется агонией в его избитых и изломанных плечах. Нельзя одним словом исправить ошибку двадцатилетней давности. Оливетта помнила ту ночь, помнила, как сидела напротив двери и с затравленным трепетом смотрела в лицо ослепляющей красоте, холодной и невозмутимой, как чувствовала себя лишь песчинкой, выбитой из собственного тела, легкой, бесполой и всем безразличной. Роули помнила, опаляющее дуновение судьбы ли, но воли мироздания, помнила, как малодушно испугалась почувствовать под своей рукой живое бьющиеся сердце. Слишком большая ответственность.

— Я знаю, что я должна была пойти против воли матери. Должна была тебя отнять, но сбежала. — Женщина не таится, не натягивает очаровательную улыбку, чтобы скрасить свой обезображенный лик, той ночью злая девчонка получила лишь причитающиеся ей — озлобленность, горечь и сожаление, что и по сей день вылезают неудобным блеском в её глазах. Мелкая червоточина на белом полотне женского тела с годами лишь разрасталась, отравляя жилы, растворяясь в крови, скобля почти намеренно запекшуюся болячку на щеке, Лив содрогается от тяжести своей ошибки, в груди холодно щемит, проживая этот момент раз за разом добровольно, спустившись в подпол детских воспоминаний. Пересохшие губы, и, хотя слов было не так много, горло саднит, глаза воспалены от невыплаканных слез, Оливия смотрит на младшего брата, но видит каждый его стон, сорвавшийся на скулеж, каждый проглоченный удар. — Если тебе есть, что мне сказать, прошу, скажи. — Голос обессилен, Оливетта говорит тихо, но знает чуть больше Квентина, где-то за пыльной бурей грозового неба, в её глазах, кроется понимание определенности конца этой ситуации. Идя по коридору, нет, еще в конюшнях, Лив знала, к чему ведет эта тропа, к распутью. Чтобы выжить, чтобы дышать спокойно, Квентину сейчас нужно перерезать обнажившуюся шею сестры, он никогда не забирался так далеко под броню, не будет иного удобного случая, да и сейчас это лишь ошибка самоуверенной сестрицы, которая отчего-то после стольких лет решила открыться или возомнила себя настолько сильной, что шипы уже не требовались. Чудится запах крови. Лишь один удар: душевный, чтобы растоптать прогнившее нутро родственницы, или физический, чтобы никогда больше не видеть.  — Сегодня между нами нет ни двери, ни моего страха.

Теплая ладонь на спине прожигает ткань одежды, раскаляет кожу до красна и, кажется, все же стремиться вырвать хребет из хрупкого тела, прижимает ближе. Оливетта озирается возмущенно, упирается ладонями в мужскую грудь в слабой попытке отодвинуться, но душит в себе инстинкт, прижигая больную привычку неожиданным огнем. Под рукой плавится и недоверие, морозное отторжение, Роули осторожно втягивает носом воздух, едва различает запах тела под флером сигаретного дыма, прижимается ближе, стараясь осознать тепло душевного порыва. Младший брат вторит неспешному говору, однажды проиграв, ставить на кон всё так трудно, Лив это понимает и внимает, смотрит рассеяно, но видит, как от каждого вздоха, от каждого её касания Квентин приобретает исконную суть. Мальчишка больше никогда не станет тем, что был раньше, но семя красоты зреет под судорожно бьющимся сердцем, чтобы однажды развернуться совершенно новым, изумительным существом. Лив ведет ладонью по ребрам, прикосновения её рук струятся по бокам, разглаживая и натягивая хлопковую ткань футболки, натруженные мышцы выдаются рельефом, напрягаются стоит конюху податься вперед или оторвать спину от стены. — Я бы могла, — Магичка прижимается ближе, чтобы скрыть блуждающий взгляд, выискивая во мраке трещине на стене. Шутка могла бы быть смешной, если бы не оказалась правдой, и Оливетта знает это как никто другой. По капле сцеживается время, Лив и не торопит, впитывая в себя каждый неловкий росчерк пальцев по спине, спутанное дыхание очередного признания, касается ладонью щеки, притягивая к себе ближе, молчит в ответ, не в силах выдать пресловутое «тебя не за что». И нужны ли слова? Застыть бы так до скончания времен, поглаживая заросшую щеку студеными пальцами, соскальзывая к затылку, заглядывая в лицо будто впервые. Откуда столько смелости в сердце мальчишки? — Я заставлю их страдать. — Роули коротко целует младшего брата в висок, не отказывая ни в тепле, ни в ласке, лишь позже мягко утекая из рук, сжимает коротко локти, ладони, касание, что стигма, облачается волшебница скорбной жесткостью, тешит блеснувшую мстительность.

* * *

09-10/04/1993

В доме страдания и боли сотни комнат, сотни узких коридоров, призванных столкнуть случайных домочадцев, что не разойтись не соприкоснувшись рукавами. Погрязли в паутина тайные ходы и лазы, светильники хранят тайну пускового механизма и картины могут оказаться дверью в комнату для соглядатая, где спертый воздух ударяет в нос. Стоит сдвинуть декоративную лепнину на стене, как глазу откроется тайное окошко в чужую жизнь. Подобно скользким рыбам в темной воде, то один, то другой секрет дома выплывал на всеобщие обозрение, Оливетта готова была поспорить, но даже в своей комнате, мать не знала и половины затянутых драпировкой дырок для подглядывания. Перевозя вещи в комнату покойной родительницы, Роули чувствовала необъяснимое напряжение, словно посягает на что-то незыблемое, разрушает привычный ход вещей. По воле женщины интерьер в комнате сменился, исчезли тяжелые шкафы, гардеробы и роскошный столик с косметикой, портрет переместился в галерею, покои пополнились массивным зеркалом, письменным столом, напольными подсвечниками, выдавая в новой владелице любовь к полуночному труду. Книги за неимением книжного шкафа складировались стопками у стола, дамская качалка сменилась массивным отцовский креслом с высокой спинкой. В комнате стало значительно просторнее, но неизменным было одно — широкая кровать, изножье которой теперь покрывала меховая шкура. Дрожит пламя на свечах, в полумраке чудятся знакомые очертания спальни, но все иначе, гуляют длинные тени, искажая обыденное, и пальцы вторят пляске неспокойного пламени оглаживая женское колено. Оливетта сглатывает подступивший к горлу ком, прикрывая разыгравшийся азарт талой улыбкой. Руби, прелестное создание, облаченная лишь в тонкий шелк нижнего платья устроилась на женских коленях, до очарования пьяно щебеча. Голос Роули отдает обтянутой в бархат сталью, ниже обычно, тревожит модистку комментариями на грани приличия, как и пальцы, забирающиеся с каждым витком все выше по бедру, девица заливается румянцем от бестактного предложения хозяйки дома позволить оставить на её шеи поцелуй. Из спутанного рассказа Лив узнала не мало, девчонка с упоением рассказала и о брате, которому проиграла желание, и о их увлекательном времяпрепровождение, о том, каков конюх в постели. На столе ещё тлела прогоревшая свеча, книга осталась открытой и с пера капали чернила, в углу ютилось брошенное платье, початая бутылка вина, но бокалы полнились уже давно по злой воле.

В изгибе шеи прячется нежность, плечо дразнит подобно спелому, сочному яблоку, нервно поднимаясь каждый раз, когда Руби возмущалась или заливалась своим звонким смехом, Оливетта улыбается шире, любуясь заигравшейся юностью. Золотые завитки волос сочились потусторонним светом, хрупкие пальчики в очередной раз прижиты к алому рту, — девушка смущена своей смелостью, но растравленное нутро требует вновь и вновь ерзать на чужих коленях, касаться изящной рукой то груди, то точенной шеи, купаясь во внимание. И все же невозможно устоять, женщина прижимается губами к бьющейся на шеи жилке, влажно ведя языком, властная рука утопает в кружеве, выискивая среди вороха юбки хрупкую поясницу, прижимая по инерции к себе, лишь бы не отодвинулась. Словоохотливый птичий перелив замедляется, истончается, перемежаясь поспешным дыханием. Дыши девочка, глотай раскаленный воздух. От дразнившего плеча по линии шеи, собирая крохотные родинки в созвездия, Оливия поднимается к подбородку, прикусывая, чтобы на миг обнаружить распаленное смущение на лице полуночной гостьи. Проигрыш в карточной игре, затаенное желание, не хитрая месть сестре — волшебницу мало волновали причины, изрядно изнуренная затянувшейся работой, Лив жадно реагировала на податливое тело. Свободная рука перебирает шнуровку корсета, подобно струнам, вздрагивает девчонка от слетающих с петель натянутых шнурков. И вот уже дышать вольготнее, еще один элемент одежды отброшен, сквозь тонкую искусно вышитую рубашку виднеется тонкий стан, высокая грудь. Девчонка каждый раз замирает под взглядом, трепещет в ожидание удара, ласки, натягиваются нервы и с болезненным удовольствием расслабляются, когда требовательные губы касаются ключиц, стягивают край слабого ворота, обходя линию груди, вбирая в рот упругий сосок. Слюна окрашивает ощущения контрастом под едва уловимым женским дыханием, Лив терзает то дуновением, то ловкими прикосновениями горячего языка; Руби в женском своем естестве выгибается навстречу наслаждению. Ладони Роули зарываются под юбку, задирая, и сминая упругие ягодицы, несдержанный выдох куда-то в пьянящие губы прелестницы, захватывая и беря этот ротик в плен, проникая меж сомкнутых лепестков, чтобы встретить упрямое сопротивление. На девичьих губах росой блестят капли слюны, и Оливетта может сосредоточиться только на них, сглатывает и жадно вновь приникает в поцелуе, лишая нахальную девчонку дыхания, воли, сжимая в объятиях.

Невесомая ткань смята на теле юницы, почти не скрывает нагого тела, нежная кожа покраснела от несдержанной ласки, вспыхивая алыми маками под ладонями, Руби вздрагивает и так по детски скребется по пуговицам рубашки, Оливетта терпит, ждет с восхищенной улыбкой, когда кусающая губы волшебница совладает с маггловским творением. Роули шепчет девчонке что-то на ушко, с нежностью заправляя прядь волос и утыкается на мгновение в шею, почти счастливо, но все же поднимается с кресла. В угловатом движением нет опасности, сквозит ленная хищность, Лив легко расстегивает рубашку, на ней нет туфлей, но светлая юбка сидит неровно и откровенное темное пятно выдает, что Руби здесь по доброй воле. И если малышка Меннинг была округла в своем теле, Оливетта имела холодную статность, там, где девчонка спотыкалась и падала, опьяненная вином и затянувшейся лаской, женщина делала уверенный шаг следом, настигая, ладошки юницы шарили слепо, неопытно, пальцы Лив следовали мысли, оглаживали вздрогнувший животик любовницы, прижимая под поясницу. Руби жалась ближе, увлеченная сладострастной истомой, напрягалась в ожидание, чувствуя, как губы преодолевают вершины груди, но пальцы оглаживают внутреннюю часть бедер, заставляя разрываться. У девчонки кожа, что мед с молоком, растекается сладостно от каждого порывистого вздоха, слезливые всхлипы выбивали землю из-под ног, призывая прижаться к уступчивому бедру сильнее, оставляя алый засос. Мисс Меннинг легко поддается рукам, слушается беспрекословно, переворачиваясь на живот, и Оливетта не может сдержаться от удовольствия, любовно проходясь подушечками пальцев по этой нежной спине, меж острых, обтянутых сатином кожи, лопаток, по узкой талии, заканчивая хлестким шлепком по ягодицам, жар выверенного удара опаляет, сдавленный стон в подушку, Руби готова плакать, шепчет что-то распалено-умоляющее, но вновь сдается под непреклонной волей, Лив повторяет путь, но уже губами, покрывая крохотное податливое тело поцелуями, укусами, засосами, оставляя свою картины на её плече, заставляя подняться девчонку на колени. Поцелуи становятся лишь бесстыднее, горячее, заставляя девчонку выгибаться навстречу, желая ощутить язык, губы острее, ближе, под самой кожей, где-то внутри скрученного от желания тела.

Руки девчонки стянуты веревкой, Руби распластана по кровати, среди сбитых простыней, впалый живот вздрагивает, щеки пылают от стыда, от удовольствия, юница запрокидывает голову, рассыпав золото волосы по подушкам. Оливетта наблюдает за изнемогающей любовницей, медлит, чтобы насладиться еще одним мгновением, чтобы запомнить, как можно больше, по лицу гуляет несдержанный голод, откровенное желание, свечи алчными бликами пляшут в её глазах. Наблюдая, как Руби сжимает коленки в попытке доставить себе немного наслаждения, Лив перехватывает маленькую ножку, намеренно медленно раздвигая девичьи колени, позволяя прочувствовать неумолимое движение теплой ладони по внутренней части бедра, погружение женский пальцев по влагу. Руби замирает, сглатывая, уже зная, что последует дальше, натягивает веревки, приковывающие к кровати, Оливетта опускается на колени, оставляя медленный поцелуй на коленке. Подобно мистическому танцу, все, что происходило в этой постели, подчинялось воли Роули, двигалось согласно её заветам, мучительно долго губы терзали бедро, поднимаясь выше, томя в девчонке возбуждение. Юная волшебница выгибается, забывая о сдержанности, стон идет горлом, неприкрашенный кокетливостью, низменный и откровенный, Лив сжимает одной рукой с силой бьющиеся, словно радужная форель, выброшенная на лед, девичье бедро, второй сжимает под коленом другую ногу.

Ласково огладив раскрасневшиеся лицо заснувшей девушки, Оливия накинула шелковый халат в пол, выглянула в окно, делая лихой глоток вина, чувствуя, как сладкая усталость растекается по жилам. Подняв с пола невесомый ажурный чулок Руби и сжав его меж пальцев, Оливетты по-доброму усмехнулась, выходя из комнаты, направляясь в сторону выхода к конюшням, где теперь обитал младший брат. Как мальчишка вторгся в её работу, подтолкнув подружку в чужую постель, также Роули берется за дверную ручку, приоткрывая дверь и, задержавшись на пару секунд ради приличия, входит в комнату. — Кажется, это стоит передать тебе, — женщина задумчтво опускает предмет женского гардероба в руки младшего брата, устраиваясь на подоконнике и потягивая вино. Босоногая и расслабленная. Сколько Руби отсутствовала? Час? Два? Или больше. Желание овладеть юной волшебницей возникало в Лив раз за разом, напоминая морские волны, что влажно били беспечную русалку на берегу, вдавливая в песок, не давая воли. — Насмотрелся? Тебя засекло одно из моих охранных заклятий.

— У нее на шее бьется жилка, когда возбуждена, — и когда плачет. Оливетта рассматривает вид, открывающийся из окна, и осекается в своих словах, обращается к младшему брату все больше мысленно, не смея обнаружить жестокое представление о прекрасном. И как бы не было хорошо с малышкой Меннинг ночью, это утоляло лишь физическое желание, в ветвистых ребрах между легкими крылось чувство голода до звенящей безмолвной красоты. Поставить Руби на колени было бы намного правильнее, крупные слезы орошают раскрасневшиеся глаза, щеки розовеют от прилива адреналина, её тонкие ладони сложены по маггловски в молитве, в просьбе, но нет хребта у этой девочки и вся спина вскрыта на обозрение, лишь протяжно бьющиеся сердце да капли горячей крови. — Кью, от прошлого не сбежать, ты можешь только жить с этим. — Роули отвлекается от созерцания предрассветных сумерек, говорит, конечно, и о своем переезде в комнату матери, и о нерешительном топтание у двери, и о поспешном бегстве мальчишки из комнаты для соглядатаев. Какого это, после стольких лет измывательств, оказаться по ту сторону влажного от спертого дыхания отверстия для подглядывания? Больно ли увидеть в себе ту же дикость, что не стиралась с вереницы рук и ртов, приникающих к его телу? К его душе? От внимания Оливии не укрылось смущение, с который мужчина пошел на попятные, испуганным животным дергался, то в одну сторону, то в другую, сменяя линию поведения разительно. Секс не всегда принуждение, боль и страх, а власть не всегда травмирует, в умелых руках вскрывает нарывы, исправляет переломы и дарует доверие. Руби, прекрасное создание, скованная условностями приличий, правилами хорошего тона, стремилась к порогу Роули не от большого ума, но от инстинктивного понимания, что здесь ей не нужно соответствовать. Власть Оливетты загнала малышку в постель очаровательному, но все же незнакомому мужчине, позволяет познать сладострастие, перекладывая принятое решение на плечи губительницы. В нахальном взгляде теплится красота рассвета, аромат жаренных каштанов, мед цветущего вереска и горечь аниса, наблюдать за Квентином — абсолютно иррациональное удовольствие, которое Лив позволяла себе лишь украдкой, сдержанными порциями.

Светлые пальцы утопают в бушующем море темных кудрей, перебирая осторожно, растягивая локоны невесомо и вновь позволяя им ускользнуть из рук. Бокал с вином остался стоять на подоконнике, Оливетта подошла парой неслышных шагов, невозмутимо увлекаясь прической младшего брата. Отросшие волосы напоминали необъятную гриву дикого жеребца, который еще бьёт копытом и жарко фыркает, веет разгоряченным взмыленным телом, но Лив уже не чувствует сопротивления, позволяя себе много больше, чем когда-либо могла или кто-нибудь сможет. И если придется заплатить за неуемную ласку сломанной рукой или ключицей, то разве оно того не стоило? У Квентина широкая спина и натруженная шея, даже зимой кожа помнит жар солнца, оставаясь смуглой, выпирают позвонки на загривке, по которым Оливетта ведет пальцами, пересчитывая, чувствуя, как сердце досадливо пропускает удары, сжимается, но не гонит кровь. Хладная ладонь скользит дальше, пальцы зарываются в волосы на загривке, пропуская кудри между, женщина позволяет себе легкую несдержанность, сжимает пряди в руке, касаясь губами макушки, и наклоняя мужскую голову вперед. Квентин пахнет животными и влажным сеном, еще немного духами Руби; белокурая волшебница коротко улыбается, вновь пускаясь во вдохновленное почесывание, поглаживание и перебирание шевелюры родственника. Мягко отклоняя голову Квентина в сторону, нависая сверху, Оливия задумчиво рассматривала еще совсем недавно зардевшиеся от стыда уши, заросшую щеку, ведет пальцем по кустистой брови.

— Когда мне было шестнадцать, Черити Уилкинсон показала мне ту комнату, — двоюродная тетка погибла тем же летом, случайно наглотавшись воды при купании, но Лив отчетливо помнила, как сухопарая женщина прижимала её лицом к глазку, чтобы девчонка отчетливо видела происходящее. — Я видела тебя, — женский голос сквозит горечью, Роули уже никогда не сможет сокрыть эту боль потери где-то внутри себя, и все же интонации провалились до влажно гортанного. — Когда она задыхалась, её глаза налились кровью, — Оливетта облокачивается о мужские плечи, смотря сверху вниз, не может отвести взгляда от темного зрачка в плену того самого озера, вода в котором была такой прозрачной, что осенью опавшие листья выстилали дно, придавая воде тепло янтаря. Ломкие пальцы скользят по бороде, даже не в попытке уложить, просто из желания прикосновения, обводят линию челюсти, приподнимая за подбородок, открывая шею пытливому взгляду магички. Прохладная почти не ощутимая ладонь легла на шею, неуловимо удавливая гортань, прижимаясь так близко, что сглатывать придется с трудом, под пальцами чувствуется перекат адамова яблока, разгоряченная кожа. Лив задерживает руку, медлит, мается от удушающей сладости, от перепутья, но не стремится сломать то прекрасное, что видела, не приковывала к себе, как мать, лишь скользнув пальцами в густую бороду. Выдох сожаления, облегчения застыл на вновь обезображенных губах, Роули поспешила скрыться, утыкаясь в шевелюру брата, уж лучше пусть Квентин примет это, как проявление нежности, нежели увидит голодный азарт в глазах сестры, который не одобрял. Как оставаться рядом и не пытаться вовлечь Квентина в увлекательную игру? — Хочешь я тебя подстригу?

В неосторожно высказанном желание сквозит напор, виднеется сквозь прорехи воспитания и изломанного мироощущения, жгучая похоть, обветренные губы требовательно и умело терзают, ищут отклика, руки прижимают к себе ближе, но Оливетта остается глуха. На берегу бушующего моря семейного безумия есть причал, острая тропа из стекла и металла, по которой когда-то девчонка сумела сбежать, возвела целый город, чтобы спастись. Свет преломляется сквозь стекло и воду, блуждает искаженными призраками по поверхности, но не добирается до глубин, не освещает продолжительных винтовых лестниц, сокрытых под ледяной толщей. Роули размеренно наблюдает со стороны, почти отрешенно, за тем, как младший брат с плеском влетает в воду, испугавшись, сбегает на берег, но штаны все же по колено потемнели от влаги, ноздрей коснулся дразнящий аромат соленой свежести и цветения тины, и этого более чем достаточно, чтобы заявить свои права. Морская ведьма не торопится ступить на землю, но неотрывно следит за притихшим юнцом, осыпались первые оправдания, сверкнула взявшаяся ниоткуда ярость. Должна была отпугнуть, спасти? И даже короткую фразу смирения Оливия легко растерла меж пальцев, словно иссушенные листья, случайно заброшенные в воду шалостью ветра. Вместо презрения или линчевания в руках женщины появляется палочка. Шелк халата на острых плечах, сбившая прическа — все лишь выверенный до мелочей образ, бокал вина в расслабленной руке был не прихотью, а завершающий штрих. Оливетта Роули не совершает необдуманных поступков и берет кровавую плату за каждый нанесенный удар, на её невыразительном лице нет ни оскорбления, ни гнева, лишь сухая внимательность. Короткое движение залегло в запястье, с губ срывается заклинание, закрывая едва притворенноую дверь, стягивается несколько защитных связок, что ощущаются лишь треском магии в воздухе.

— Ты мне не брат, — Магичка соглашается опасно спокойно, ведет бровью и делает шаг ближе. Как далеко и глубоко в море она не сбегала, как не пряталась, но не забыть удушливый запах пыли и засохших человеческих выделений, что витал в родном доме, что преследовал во снах и наяву, и даже сейчас раздражал где-то на периферии. Квентин знал это все, был в центре происходящего и так кричал о неправильности происходящего. Лжец. Отправил девчонку, чтобы наконец оказаться по другую сторону ширмы? Но малодушно спасовал. Ломать руки легче, чем признать свои желания? И все же. Лив, сама не заметила, как подошла вплотную, разбереженные раны так призывно пахли, и мясо его тела, ведьма уверена, обязательно сладкое. Смотреть на младшего брата сложно, еще сложнее не сорваться, не бросится вперед голодным зверьем, Оливетта лишь втягивает запах мужского тела в опасной близости от себя и сглатывает. Наслаждение пополам с мукой. Свободной рукой скользит по шее, стремительнее, чем в прошлый раз, чтобы мальчишка не успех испугаться, но не сдавливая, обхватывая пальцами упруго, потирая большим под линией челюсти, зарываясь в жесткую бороду. — Доверься мне, — Магичка шепчет, сжимая руку медленно, лишая младшего брата по капле возможности дышать, гортань нервно дергается в попытке пропихнуть глоток воздуха в легкие, губы инстинктивно открываются навстречу дыханию, вспышка паники утопает по жадным женским поцелуем. Оливия нависает над братом, оказавшись меж колен, сжимая массивную шею одной рукой, второй все еще удерживая палочку, но поспешно откладывает на подоконник, оглаживая и впиваясь рукой в мужское бедро. Происходящее было неуместно, не правильно и не разумно, но вопреки всему легкие обжигало кислородом стоило женщине ослабиться хватку. Вновь когтистая рука Оливия утягивает в водоворот удушающей страсти: губы, что не дают сделать вдох, петля на шее, пронизывающее прикосновение по бедру, идущее выше, и чувство душной безысходности. Какого это тонуть? Захлебываться посреди бушующего моря? Но Лив сдерживается, бегают серые глаза из стороны в сторону, вылавливая вниманием расширенный зрачок напротив, ритм дыхания на губах, испарину, выступившую на лбу, ослабляет головокружительную хватку, облизывается нервно, но не отодвигается, оставаясь в приятной близости, когда так много точек соприкосновения тел. Разведенные колени трутся о покатые бедра, запястье жмется к основанию шеи и лица касаются друг друга, Оливетта оставляет младшему брату ту сладкую вольность, когда можно сократить расстояние и получить настойчивый поцелуй, не сворачивая себе шею. — Я очень хочу, — Ведьма склоняется к уху, придвигаясь еще ближе, дышит часто, но дрожит скорее от восторга. — Чтобы ты кончил. — Паузы переполнены горячим дыханием, Лив говорит серьезно, отвлекается, чтобы заглянуть в лицо. — Расстегни штаны и подрочи. Хочу смотреть на тебя.

Безумие выбивается на лице искаженными чертами, желания блуждают тенями по светлому лицу и обескровленные губы на мгновение кажутся живыми, податливыми, теплыми, умеющими отвечать с жаром. Не было этой надломленной страсти в постели с юной модистой, не позволяла Лив себе такие вольности, огляясь самозавенно и порочно сейчас, с девчонкой лишь увлеченно играла, где каждое движение было произведением искусства. Однажды страсть к сестре встанет Роули-младшему посреди горла. Посреди жизни.